Камилла Лэкберг - Ледяная принцесса Страница 4

Она чувствовала себя почти прекрасно, когда сидела и смотрела на хорошо знакомый вид за окном. Эрика все еще никак не могла свыкнуться с тишиной в доме. Ясное дело, она и раньше бывала дома одна, но это было совсем не то же самое. Тогда всегда кто-то находился поблизости, возникало ощущение, что кто-нибудь в любой момент может открыть дверь и войти, а теперь у дома словно пропала душа.

У окна лежала папина трубка и ждала, что ее набьют табаком. На кухне по-прежнему витал ее запах, но Эрика чувствовала, как день ото дня он становится все слабее и слабее.

Она всегда любила запах табака. Маленькой она часто сидела у отца на коленях, прижимаясь щекой к его груди. Дым от трубки пропитал всю папину одежду, и в мире детства Эрики этот запах ассоциировался с надежностью и добротой. Ее отношение к матери было более чем сложным: она не могла вспомнить ни одного раза за все эти годы, когда бы мать проявила по отношению к ней какие-нибудь эмоции: обняла, шлепнула, сказала что-то в утешение. Елси Фальк была твердой и жесткой женщиной, которая содержала дом в безупречном порядке, но никогда не позволяла себе получать удовольствий от жизни. Она была глубоко религиозна и, как очень многие на бохусландском побережье, выросла в поселке, где вся жизнь основывалась на проповедях пастора Шартау. И с самых, как говорится, пеленок она усвоила для себя, что земная юдоль — всего лишь долгое ожидание, а вознаграждение можно получить только потом, в другой жизни. Эрика часто задавала себе вопрос: как отец с его добродушием и смешливым складом ума сошелся с Елси? И как-то раз, когда Эрика стана уже подростком, она здорово разозлилась, и у нее вырвался этот вопрос. Отец совсем не рассердился, он просто сел рядом, обнял ее одной рукой за плечи и сказал, что ей не стоит так сильно осуждать мать. Глубоко верующим людям трудно показывать свои чувства другим — так сказал ей отец и погладил по щеке, красной от гнева. Тогда она его не услышала и осталась в полной уверенности, что он всего лишь пытался скрыть то, что для Эрики было совершенно ясно: ее мать никогда ее не любила. И этот груз, как багаж, она понесла с собой в дальнейшую жизнь.

Эрика решила поддаться внезапно возникшему у нее желанию пойти навестить родителей Александры. Потерять родителей очень тяжело, но все-таки это как-то определяется естественным ходом и порядком вещей. Потерять ребенка, должно быть, просто ужасно. К тому же когда-то они с Александрой были так близки, как только могут быть близки друг другу люди. Конечно, с тех пор минуло почти двадцать три года, но с Алекс и ее семьей связана большая часть ее светлых детских воспоминаний.

Дом выглядел безжизненным. Дядя и тетя Александры жили на Тальгатен, на полдороге между центром Фьельбаки и кемпингом Сельвика. Дом стоял высоко на склоне, и лужайки, казалось, сползали вниз к дороге по той стороне, что спускалась к воде. Остановившись перед входной дверью, Эрика помешкала перед тем, как нажать на кнопку звонка. Она услышала его эхо и то, как звук угас где-то в глубине дома. Внутри было настолько тихо, что Эрика совсем уже собралась повернуться и уйти, когда дверь медленно открылась.

— Да?

— Здравствуйте, я Эрика Фальк — та самая, которая…

Фраза повисла в воздухе на середине. Она почувствовала себя довольно глупо, представляясь так официально. Тетя Александры Улла Перссон и без того прекрасно знала, кто она. Мать Эрики и Улла активно работали в церковной общине много лет, и иногда по воскресеньям Улла заходила к ним домой выпить чашечку кофе.

Улла отступила в сторону и пригласила Эрику в прихожую. Ни одна лампа не горела в доме. Хотя до наступления вечера оставалось еще несколько часов, послеполуденное солнце уже опускалось, и тени заметно вытянулись. Из комнаты прямо за прихожей слышались приглушенные всхлипывания. Эрика сняла туфли и куртку; невольно она решила двигаться очень тихо и осторожно, потому что сама обстановка в доме не предполагала ничего другого. Улла ушла на кухню, и Эрика самостоятельно направилась дальше в комнату. Как только она переступила порог, плач затих. На одном из диванов, стоявших перед огромным панорамным окном, сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, Биргит и Карл-Эрик Карлгрен. Лица у обоих были убитые и со следами слез, и Эрика почувствовала, что вторглась в область чего-то очень и очень личного — в сферу, в которую она, может быть, и вовсе не должна была влезать, — но сейчас было уже слишком поздно корить себя.

Очень аккуратно она села на противоположный диван и зажала ладони между коленями. После того как она вошла в комнату, никто не произнес ни одного слова.

— На что это было похоже? Как она выглядела?

Эрика не сразу поняла, что сказала Биргит: голос был слабым, как у ребенка, — и она совершенно не знала, что ей ответить.

— Одинокой, — вырвалось в итоге у Эрики почти непроизвольно, и она тут же пожалела об этом. — Я не хотела сказать… — Фраза повисла в тишине.

— Она не могла покончить жизнь самоубийством, — убежденно сказала Биргит.

Карл-Эрик пожал руку жены и молча кивнул, соглашаясь с ней. Наверное, они заметили скептическое выражение на лице Эрики, потому что Биргит повторила еще раз:

— Она не кончала жизнь самоубийством. Я знаю ее лучше, чем кто-либо, и понимаю, что она никогда бы не смогла убить себя. У Александры никогда бы на это духу не хватило, и ты тоже, должно быть, это понимаешь, ты ведь ее знала!

Биргит немного повышала голос на каждой фразе, и Эрика заметила, как блестели ее глаза. Биргит непроизвольно раз за разом крепко сжимала и разжимала руки и смотрела Эрике прямо в глаза до тех пор, пока одна из них не смогла больше выдержать это и была вынуждена отвести взгляд. Первой сдалась Эрика и начала рассматривать комнату — все, что угодно, лишь бы не видеть наполненные скорбью глаза матери Александры. Комната была удобная, обжитая, но, на вкус Эрики, слишком пестрая. Шторы с яркими вышитыми узорами и многочисленными воланами гармонировали с лежащими на диванах подушками с таким же рисунком в виде крупных цветов. Везде, где только можно, стояли безделушки: деревянные фигурки ручной работы, украшенные вышитыми крестиком ленточками, делили комнату с фарфоровыми собачками, глядящими со всех сторон бездумно выпученными глазами. По-настоящему комнату украшало панорамное окно — конечно, не оно само, а открывающийся из него вид. Эрика так бы и сидела, глядя на прекрасный пейзаж: мягко говоря, это было много легче, чем видеть скорбь этих людей. Но все же она собралась и опять повернулась к родителям Александры.

— Биргит, на самом деле я не знаю: мы с Алекс были подругами двадцать три года назад. По-настоящему я ничего не знаю о том, какой она стала. Ты можешь думать одно, но совершенно не обязательно, что все так на самом деле…

И Эрика тут же сама услышала, как слабо и неубедительно прозвучали ее слова. На этот раз заговорил Карл-Эрик; его пальцы на руке Биргит немного расслабились, и он наклонился вперед, словно хотел увериться, что Эрика не пропустит ни одного сказанного им слова.

— Я понимаю, что все это похоже на то, будто мы пытаемся отрицать очевидное, и, наверное, сейчас нам довольно трудно выразить, что мы хотим сказать, но послушай — даже если Алекс по какой-то причине захотела бы покончить жизнь самоубийством, она никогда, и я повторяю еще раз, никогда не сделала бы этого именно так! Ты ведь, наверное, и сама хорошо помнишь, как сильно, до истерики, Александра всегда боялась крови: стоило ей хоть чуть-чуть порезать палец, как она впадала в полнейшую панику и не могла успокоиться до тех пор, пока мы не заклеивали ранку пластырем. Ей всю жизнь становилось дурно, едва она видела кровь. Поэтому я совершенно уверен, что она скорее воспользовалась бы, например, снотворным, и никакой черт не убедит меня в обратном. Нет и не может быть ни одного шанса, что Алекс могла взять бритву и резать себя, причем сначала одну руку, а потом и другую, — вот, в общем-то, что пыталась тебе сказать моя жена. Алекс была трусишка, и мужественной ее никак не назовешь. А чтобы сделать такой шаг и отнять у себя жизнь, нужна внутренняя сила, а ее у Александры не было. — В голосе Карла-Эрика не слышалось ни малейшего колебания.

И хотя Эрика по-прежнему убеждала себя в том, что слышит сейчас мнение двух потрясенных до глубины души людей, их слова все же произвели на нее впечатление, да у нее и раньше закралось такое же сомнение. Вчера утром, зайдя в ванную, Эрика сразу же почувствовала, что там что-то не так, что-то неправильно. Не то чтобы кто-то вообще, увидев такую картину, мог бы судить, что там правильно и неправильно, но вся обстановка в ванной была какая-то неестественная. Что-то витало в воздухе, какая-то тень. Именно это ощущение казалось наиболее близким к сложившемуся у нее впечатлению. Она по-прежнему считала, что что-то толкнуло Александру Вийкнер на самоубийство, но не могла отрицать, что истовая убежденность родителей Александры все-таки затронула в ней какую-то струну. Ее внезапно поразило, насколько взрослая Александра похожа на свою маму. Биргит Карлгрен была миниатюрной, стройной, с такими же, как у дочери, светло-голубыми глазами, но в отличие от Александры подстрижена под пажа. Одетая сейчас во все черное, она, хоть и была по-настоящему убита горем, тем не менее понимала, какое впечатление производит контраст между светлым и темным. Ее врожденную кокетливость выдавали непроизвольные малозаметные движения: к примеру, иногда ее пальцы легко пробегали по прическе, как бы проверяя, все ли там в порядке. Эрика вспомнила, как однажды, когда им с Александрой было лет по восемь, они залезли в гардероб Биргит и почувствовали себя паломниками, которые наконец добрались до настоящей Мекки, а когда потом очередь дошла до украшений Биргит, то им показалось, что они просто попали в рай, по крайней мере, так они думали тогда.