Марина Юденич - Игры марионеток Страница 4

Их, разумеется, незачем было лечить. Но суть методики, в том-то как раз и заключалась, что благодаря ей, больного человека удавалось привести к излечению, а здорового — подвести к…. ч ему угодно.

Однако ж, фанфары гремели.

Методика Штейнбаха анализировалась и так, и эдак.

Наконец, Лев Модестович, с облегчением решил, что истинных ее возможностей никто так и не распознал.

Он ошибся.

Горина. Власть

«Здравствуй, заяц!

Думаю, сейчас ты очень удивилась.

Просто вижу воочию, как поползли вверх твои тонюсенькие брови.

Кстати, никогда не мог понять, зачем женщины щиплют их, обрекая себя на такие страдания. Неужели ты на самом деле полагаешь, что толщина бровей может всерьез изменить внешность?

Странно это, но даже самые умные женщины — а ты, без всякого сомнения, самая-самая! — подвержены самым глупым бабским заморочкам.

Но я отвлекся.

Итак, ты удивилась уже самому факту этого письма.

Действительно, в чем уж твой покорный слуга никогда не был замечен, так это в пристрастии к эпистолярному жанру.

Но — обстоятельства, которые, как тебе известно, иногда бывают сильнее нас, похоже, постучались и в мою дверь.

Вот, я и сделал одно из самых трудных признаний.

Признал, что обстоятельства сильнее меня.

А поскольку автор этих обстоятельств — ты — что ж! — пой, пляши, торжествуй.

Ты победила.

Поверь, заяц, признавая это, я не испытываю отрицательных эмоций.

Ни обиды, ни досады или злости, даже чувство уязвленного самолюбия не подает голос.

И уж тем более нет в моей душе ничего недоброго, темного, потаенного по отношению к тебе. Не огорчает меня эта твоя победа.

Возможно, и не радует.

Пока.

Потому, что допускаю: если разум мой и сердце будут двигаться в том же направлении — скоро смогу порадоваться тому, что ты, крохотный, пушистый мой зайчонок, стала такой сильной и могущественной, что победила самого меня!

И еще прошу, поверь уж, будь добра мне на слово, все, что я сейчас говорю, а вернее пишу — пишу совершенно искренне. Возможно, более искренним прежде я с тобой не был.

А уж с кем тогда был, если не с тобой?

Ни с кем.

Кстати, еще одно лирическое отступление.

Пишу и начинаю понимать, почему предки оставили такое эпистолярное наследие.

Скажешь, у них не было телефонов, факсов, электронной почты и прочих технических изобретений, сводящих всю сложную гамму человеческого общения к простому нажатию кнопки?

Еще недавно я и сам думал также, но теперь, пожалуй, стану спорить.

Нет, дорогая моя, дело не в этом, или уж, по меньшей мере, не только в этом.

Оказывается — эту истину я открыл для себя только что — проще всего излить душу чистому листу бумаги. Или — ладно, согласен, сделаем поправку на цивилизацию! — персональному компьютеру.

К чему я это?

Да, вот к чему.

Думаю, что сказать все это, глядя в твои ведьмацкие глаза, я бы не смог.

Нет, точно не смог!

Сорвался бы, начал лукавить, становиться в позы, что-то из себя изображать, надувать щеки, умничать.

Да ты сама отлично знаешь весь мой петушиный арсенал!

А вот писать могу.

Перед тобой и перед Богом чист — пишу правду.

Так вот, касательно твоей победы.

Она вызревала исподволь, постепенно и вроде бы незаметно.

То есть, это я долгое время не замечал твоего неуклонного становления.

Для тебя, надо полгать, все обстояло совершенно иначе: ты росла. Полагаю, процесс этот был сознательным и нелегким.

Но я, старый болван, воспринимал тебя в статике, неизменной данностью, ниспосланной Господом. Уж очень мил был сердцу твой изначальный образ: чудное, беззащитное, вдобавок, напуганное до смерти существо, в глазах которого я — только что — не Бог, но уж, небожитель — точно, во власти которого спасти или погубить.

Надеюсь, не обидел тебя этим пассажем, и ты не станешь спорить: был в истории наших отношений такой период.

Потом начались перемены.

Думаю, на бессознательном уровне я их замечал.

Просто не мог не замечать.

Однако, рассудок слишком занят был собственными проблемами, важнее которых не было на свете.

А может, душа моя уже тогда угадала, почуяла угрозу, которую таили в себе эти неминуемые перемены, и малодушно закрывала глаза, не желая признать очевидного.

Когда же настал, наконец, момент истины, я прозрел в одночасье, и увидел новую, тебя.

Повзрослевшую.

Возмужавшую.

Завоевавшую определенные — весьма завидные! — позиции на той стезе, которую долгое время я, самонадеянный идиот, считал исключительно своей прерогативой.

Не скрою, это был жесткий удар.

И сразу же попрошу у тебя прощения, потому что все мое дальнейшее поведение было сплошным отвратительным и стыдным свинством.

Чего я только не делал, чтобы остановить твой стремительный взлет!

И врал, пытаясь убедить тебя в том, что избранный путь тебе не по силам.

И подличал, организуя всевозможные препоны и ловушки.

И откровенно «ломал через колено», грозя оставить, разорвать наши отношения.

Впрочем, в этом, последнем, был честен.

Когда тщетность всех моих усилий стала очевидна, я, на самом деле, решил вычеркнуть тебя из жизни.

Прием этот хорошо известен, и хотя, скажем прямо, не делает чести взявшим его на вооружение, действует неплохо. Суть его проста: фактор, вызывающий отрицательные эмоции следует исключить из обхода.

С человеком — раззнакомиться, рассориться.

Предмет — забросить в дальний угол, а то и вовсе — выбросить на помойку.

Зловредную телевизионную программу — не смотреть.

Эмоции, которые немедленно закипали во мне и били, что называется, ключом, стоило только твоему голосу раздаться где-то поблизости, особенно — в эфире (а ты, как назло мелькала на экране все чаще — журналисты, пожалуй, первыми оценили твои многочисленные достоинства), скажем так, не доставляли мне радости и не делали чести.

И я решился.

Рванул с корнем.

Обрубил концы.

Сжег мосты.

Что там еще говорят и пишут в подобных случаях?

Справедливости ради, замечу все же, что поначалу все у меня получилось.

Мы расстались.

Я знаю, ты страдала.

Прости за то, что напоминаю об этом, да еще в таком высокопарном стиле. А еще прости за то, что мне осознание этого, доставляло некоторое, пусть и не слишком ощутимое, но все-таки — облегчение.

Не скажу — радость.

Радоваться было нечему.

Для меня потеря оказалась куда более тяжелой, чем мог предполагать.

К тому же, то, как я обставил наше расставание, а вернее — если уж быть честным до конца! — собственное бегство, было так гадко и стыдно, что говорить об этом до сих пор не хочется.

Стыдно.

Никогда в жизни, я не чувствовал себя таким трусом и подлецом, как в те дни.

Ты, со свойственной тебе горячностью, искала, требовала объяснений.

Я трусливо скрывался, отсиживался дома, отключив телефоны.

Мысль о встрече с тобой и необходимости что-то объяснять повергала в ужас.

Да и что, собственно, мог я объяснить тебе?

Сказать правду, то есть признать, что ты «переросла» меня, «обошла на повороте» и осознание этого мне невыносимо?

Что женщина, из которой пару лет назад я легкомысленно собирался «сделать человека», состоялась в такой степени, что стала для меня непозволительной роскошью?

Не по Сеньке, дескать, шапка?

Не по сверчку шесток?

И мне от этого тошно, и белый свет не мил?

Но в том-то и была суть проблемы!

Если бы мог я в ту пору признать такое, то и бежать от тебя не было никакой нужды!

Жил бы подле, да радовался.

Нет, гордыня не позволяла.

Она громче всех прочих чувств вопила тогда во мне, моя гордыня.