Нина Васина - Дурочка (Ожидание гусеницы) Страница 4

— В 1917 году, у меня это записано в первой тетрадке по истории.

— А-а-атлично… — Ладова сдержала зевок.

— А что, в России тогда банок не было?

— Виновата, — хихикнула полковник. — Уточняю для ясности. После этой революции Ленин с Троцким, Зиновьевым и дедушкой нашим Дзержинским для спокойствия власти раскидали казну в сберкассы других стран на сохранение. Вроде как это их собственность стала, как твоя сберкнижка, понимаешь? Почему? Они боялись, что пролетят как фанера над Парижем. Да… В Советском Союзе деньгами государства заведовал ЦК, он-то предпочитал металл и в больших слитках. А жителям великой страны государство платило прожиточный минимум, чтобы они могли пойти в магазины и этот самый минимум продуктов и вещей там купить. А потом колумбийцы Яшка и Кул развалили всю эту социалистическую систему, и народ наш русский дремучий попер в капитализм.

— Колумбийцы из страны Колумбии? — спросила Аглая.

— Наши. Родные. Контора завербовала их студентами и отправила на стажировку в Америку в Колумбийский университет. Вернулись они, считай, агентами ЦРУ. Тогда всех, кто хотел свободы и гласности, считали американскими шпионами. Но устроить реальные перемены удалось, только когда Яшка стал близким другом секретаря ЦК партии по сельскому хозяйству, и этот самый специалист по колхозам… стал президентом и в знак полнейшего братания с заграницей развалил Берлинскую стену, представляешь? — Ладова посмотрела на девушку и тяжело вздохнула. — Согласна, это трудно представить, да и не важно уже для твоего поколения.

— Наташа сильно преувеличивает, — заметила Лукреция. — Конечно, Яков имел большое влияние на будущего президента СССР. Но и прежняя социалистическая система управления была обречена после резкого падения цен на нефть в 1986-ом году.

— А вот не надо заморачивать девочке голову экономическими основами существования нашей многострадальной Родины. Как будто сейчас она не зависит от этих цен. К тому же — кофе остынет. Тащи. — Ладова посмотрела на Аглаю, нахмурилась и уточнила: — О чем это мы?..

— ЦК хранил металл в больших слитках, а народ наш русский дремучий попер в капитализм, — оттараторила Аглая.

— Правильно!.. — удивилась Ладова. — Хорошая у тебя память. Главное, все непонятное отсеивает.

— А народ не хотел пойти в казну и разобрать себе металл?

— А стража на что? — Ладова потрепала девушку по голове и встала. — Спецслужба стратегической разведки! Беречь и охранять! Так, стражник Смирновская? — крикнула она вошедшей Лукреции.

Та чуть не уронила поднос с кофейными чашками.

— Так точно, стражник Ладова, — уныло пробормотала она, унося поднос обратно в кухню, чтобы слить из него кофе.

Полковник Наташа взяла свою сумочку, подошла к зеркалу и занялась косметикой, заметив между делом:

— Честно говоря, после девяносто первого охранять стало нечего. Как я уже сказала, Яшка с генералом Кулом все перестроили, и — как в семнадцатом — пришлось распихивать деньги в разные места, и они, естественно, непостижимым образом исчезли.

Наша Таша слепила губы, потом выпятила их, изобразив себе в зеркале поцелуйчик.

— И золото? — спросила Аглая.

— Нет. Золото никуда не исчезает. Это металл, его из земли достают, в землю закапывают, и оно всегда где-то есть, и из-за него всегда гибнут люди. Такова, как говорится… что?

— Са-ля-м и ! — отрапортовала Аглая.

— А-а-бажаю твои детские перлы! — Ладова послала поцелуйчик и ей. 

Прощание профессора (кое-что об уроках русского языка)

Осенью, в середине сентября зашел профессор Ционовский. Сказал, что попрощаться. Лукреция накрыла стол, но Ционовский попросил только чаю из нарезанных веток черной смородины. Аглая, зная об этом пристрастии учителя, пошла за дом к ягодным кустам, и сама на старом пне покрошила ветки топориком.

Профессор, худой и весь какой-то изломанный телом в самых неожиданных местах, устроился в большом кресле, которое не убрали с террасы после Крэзи-боя. Из кресла в результате торчал набор выступающих остро костей, массивная косматая голова и странно расположившиеся конечности — Лукреция так и не поняла, сколько раз он переплел ноги в войлочных ботах, и где какая коленка у него после этого оказалась под тяжестью огромных высохших ладоней.

— Я, собственно, к вам, Лукреция, — кивнул Ционовский.

— Простите, профессор, может быть, ложечку черной икры, а?

Ционовский надолго задумался, глядя в пол и чуть шевеля кустистыми белыми бровями, потом кивнул:

— Пожалуй.

Лукреция ушла в дом и быстренько загрузила на поднос салфетку, На салфетку — серебряную ложечку, рядом — початую баночку икры и пару кусочков булки. Профессор, пристально рассмотрев все это, поднял длиннющий указательный палец с неухоженным ногтем и многозначительно произнес:

— Одну!

И открыл рот в ожидании.

Нескольких секунд растерянности. Лукреция набрала ложку и заложила ее в открытый рот Ционовского. Он долго разбирался с икрой, шевеля челюстями и причмокивая, потом сказал «благодарствую».

Аглая принесла чайник с ветками смородины в кипятке. Села за стол и продолжила делать записи в тетрадке «Обществоведение». Записи делались уже второй день после отъезда Ладовой, с утра до вечера, потому что писать приходилось по памяти, а такое в практике учебных занятий Аглаи случалось редко.

— Я пришел поговорить именно с вами. Так сказать, попрощаться, — обратился Ционовский к Лукреции. — И мне есть что сказать. Когда я увидел девочку в первый раз, она была животным. Не буду извиняться. Она не была растением, как вы мне тогда сказали, она была зверьком с минимальным набором инстинктов. Аутизм сам по себе имеет разные формы, но после нескольких занятий я понял, что Аглая обучаема, и выстроил впоследствии восемь лет прекрасных отношений с вашей дочерью. Она научила меня распознавать состояние души по жестам и выражению глаз. С нею я осознал никчемность бесконечных разговоров, которыми так грешат образованные люди.

Лукреция покосилась на дочь. Девушка сосредоточенно склонилась над тетрадкой.

— Если у Аглаи и был аутизм, — продолжил Ционовский, — то я горд, что оказался доверительным лицом при контакте этой девочки с миром вне ее тела. Иногда она меня сильно озадачивала. В восемьдесят девятом я даже провел урок со студентами на тему нераспознавания языковых понятий. Удивлены? А как я был удивлен ее реакцией на стихотворение! Смотрите сами. Мы читали Есенина. «Ты меня не любишь, не жалеешь, неужели я немного не красив?..» — профессор манерно изобразил перед своим лицом вензель, потом задумался и вытер той же рукой каплю под носом. — Читал, конечно, я, поскольку именно в 12 лет мы обучались знакам препинания и правильности их выделения речью. Ваша дочь первый раз задала мне тогда вопрос. Ведь до этого — ни разу, ни о чем! Она спросила: — «Он думает, что некрасивый? Поэтому его не любят?» Понимаете разницу?

Лукреция ничего не поняла, поэтому поспешно встала, налила из чайника с веточками горячую желтую жидкость и подвинула чашку к профессору.

— Я говорю, нет же, он знает, что красив, он кокетничает! — возбудился Ционовский, — И тут понимаю, что девочка права! Эта фраза на слух, без визуального восприятия звучит двояко, и ребенок сразу нашел другой вариант! «Неужели я в чем-то некрасив?» А? Или так: «Я знаю, что хоть немного, но красив».

— Поняла! — с облегчением улыбнулась хозяйка. — Я тоже в такое влипала с Лайкой. Если ее спрашивали: «Не хочешь яблочка?», она говорила «да», в смысле, что совсем не хочет, а ей уже… яблоко давали, — сбилась Лукреция.

После таких объяснений Ционовский сник, и некоторое время — только его тяжелое дыхание и тихий шепот Аглаи, и шум ветра в высоких соснах. Потом профессор пошевелился, отхлебнул чай и, совсем обессилев после своего возбужденного объяснения, тихо заговорил:

— Я пришел поделиться своими соображениями на прощание. Я много читал об аутизме. Как вы уже сами поняли, ваша дочь — дурочка.

— Что?.. — опешила Лукреция.

— Дурочка, — проникновенно произнес Ционовский. — Вариант умственно отсталого деревенского дурачка, не сознающего стыда и притворства. Она контактна, частично обучаема, сама себя обслуживает, но требует присмотра и никогда не сможет вникнуть в суть некоторых вещей. Последний год я всерьез стал задумываться, а нужны ли человечеству эти вещи? Знаете, почему?

— Нет… — замотала головой Лукреция, стараясь подавить в себе раздражение после «дурочки».

— Сколько открытий я мог бы сделать, отстранившись полностью от некоторых жизненных необходимостей и навязанных условностей! — мечтательно заметил он. — Ваша дочь обязательно талантлива, но в чем-то одном, поэтому остальные способности атрофированы. Невероятно талантлива, только это еще не проявилось, она еще… даже не куколка. Кстати! — встрепенулся профессор, — сказал о куколке и вспомнил… Вашей дочери нравится убивать. — Он помолчал, рассматривая что-то в саду, и опять встрепенулся: — Да, вспомнил — вы ведь работали в органах, если не ошибаюсь?