Андрей Бинев - Завтрак палача Страница 4

Тут, как ни странно, нет VIP-клиентов и VIP-зон. Все потому, что здесь все поголовно VIP-клиенты и все вокруг VIP-зона — от строго охраняемого периметра этой гигантской территории, девственно чистой прибрежной полосы и даже воздушного пространства. Семнадцать огромных апартаментов предназначены семнадцати постояльцам, ротация среди которых является вопросом особой политики нашей администрации. Я беру на себя смелость (а скорее, неосторожность!) рассказать о некоторых наших клиентах, но я никогда, даже под угрозой четвертования, не стал бы откровенничать об администрации и принципах ее существования. Кому она подчинена, как и кем назначается и кто в действительности владеет всеми этими богатствами — вопрос до такой степени закрытый, что только безумец стал бы об этом не то что рассуждать, но даже просто фантазировать.

Когда я исчезну (а это непременно случится в один «прекрасный» день), после меня ничего на свете не останется. Даже памяти! Но я убежден, что мы — это наши дела. Все сотворены по одному образцу и мало чем отличаются друг от друга. Только делами!

Я уже стал частью деловой биографии тех, кому я много лет говорил «кушать подано», потому что они помнили меня, пока были живы, хотя и считали бессмысленным существом наподобие проститутки Мадлен.

Так обычно относятся, например, к муравьям. Увидят какое-нибудь слабенькое, невзрачное создание неопределенного цвета, ползущее ниоткуда в никуда, и совершенно бездумно раздавят его пальцем. Потом даже руки не вымоют, настолько им безразлична никчемная жизнь этих крох. Только малые дети, душа которых еще не замутнена самовлюбленным осознанием своего человеческого величия, вдруг с замиранием сердечка упадут на животики рядом с ползущей молчаливой божьей тварью и изумятся тому, что, оказывается, есть на свете еще какой-то невидимый мир, в котором живут и страдают крошечные живые существа. Но дети быстро взрослеют, и вот их окрепшие пальцы уже давят все, что мельче их.

Итак, я начинаю ткать своего рода коврик. Нити его состоят из чужих воспоминаний и из моих впечатлений, а вот узелки скрыты на уродливой тыльной стороне.

Если кому-то вдруг покажется, что орнамент на коврике чем-то напоминает политическую карту мира, немедленно забудьте это. Все абсолютно случайно! Одни лишь ничего не значащие совпадения.

Но, главное, все же детали, потому что дьявол скрывается, как известно, исключительно в них. Ведь любая карта ценна именно деталями. Чем она подробнее, тем ценнее.

Мой первый рассказ о том, почему вдруг повесился на шнуре от гардин в своих безумно дорогих апартаментах один наш состоятельный клиент. Об Иване Голыше, огромном русском парне с бритым черепом, маленькими нервными глазками и со светлыми усиками под мясистым носом. Он не умел играть в свой русский бильярд, зато очень многое другое, что привело его к нам, делал блестяще.

Иван Голыш

Иван рассказывал мне, что родился он в семье обыкновенного шофера и портнихи маленькой провинциальной фабрички по пошиву рабочей одежды. Кроме него, то есть Ивана, была еще старшая сестра. Звали ее тоже очень по-русски — Надей. Я вообще-то имена и даты запоминаю плохо, но уж что помню, то помню. Тем более эта самая Надя потом сыграла в судьбе Ивана такую важную, даже роковую роль. Так что хочешь не хочешь, а имя запомнишь.

Папаша у Голышей был человеком обыкновенным для России — не в меру пьющим, не в меру молчуном, не в меру скандалистом, но и не в меру беспомощным. Думаю, он был очень завистливым и страшно страдал от безысходности своего полуживотного существования. Оттого и пил, и дурил, и лупил всех подряд, и молчал, как немой, даже когда требовалось сказать хоть словечко.

Многие принимают молчунов за умных. Они и сами так думают. На самом деле любое животное — молчун: из него ведь ни слова не выжмешь, хоть лопни! Если верить материалистам (я им сам не очень-то доверяю), то человек стал человеком, когда взялся за орудия труда. То есть не рвал все когтями и клыками, а приспособил для этого природные инструменты. Может, так оно и есть, а может, и нет. Все-таки, мне кажется, человек окончательно отошел от своего косматого предка, когда впервые смог выразить членораздельными звуками свою мысль. Потом слить эти звуки в слова, слова соединить в предложения, а дальше составить из предложений разумные и не очень речи, написать разные бумаги, сочинить законы, которые сам же мог нарушать. Именно — нарушать! Потому что зверь никогда законы природы, по которым существует он и все, что его окружает, нарушать не станет, ведь он их не сочиняет, а живет по ним. На это у него табу! А вот для человека никаких запретов нет.

Разве не в этом наше главное отличие, как и в том, что человек выражает себя не столько делом, сколько словом? Пусть даже уродился немым, все равно слово, не высказанное, а лишь написанное или обозначенное условными движениями и особыми знаками, есть его главный признак отличия от животного. Потому-то у человека нет никаких табу! Он ведь всегда может оправдаться или наврать.

Мне когда-то, очень давно, все это рассказывал учитель в школе в Сан-Паулу. Любил порассуждать про орудия труда. Этот молодой человек почему-то считал, что из нас, из отвязной шпаны в двух нищих кварталах, можно что-то приличное слепить. Из всех «орудий труда» тем не менее мы знали и держали в руках только нож, пистолет, кастет и презервативы.

Он, этот наш очкарик-учитель, у которого голова была похожа на стог прелого сена после бури, каждый день пытался вколотить в наши обезьяньи башки, что бог не мог быть изобретателем этих орудий. А вот ручка, бумага, книга, глобус, атлас и прочая ерунда — если и не его изобретения, то уж точно подсказаны им людям. Он был убежден: все, что постоянно находится в наших карманах и всегда готово к применению, выдумано сатаной.

Я уже стал склоняться к этому, но однажды учителя самого застали в постели с малолетней дочкой хозяйки квартиры, где он снимал малюсенькую комнатушку. Бедолагу выволокли на глазах у всех на улицу, и отец той девчонки просто зарезал его.

Вот вам и глобус! Вот вам и книги, и бумага, и ручки, и даже его дурацкие очки! Как такому лжецу верить?

А девчонка, когда подросла, стала санитарным врачом, ушла делать бизнес в страховую компанию и уперла у стариков из нашего и двух соседних районов все деньги, которые они откладывали на старость и на лечение. Потом сбежала с любовником, юристом из Рио, в США. Кажется, в Лос-Анджелес. Этот юрист, настоящий прохиндей, лихо открутил ее от суда. Говорят, они дали взятку одному типу в судебной коллегии, и тот объявил, что старики сами же и виноваты во всем. Дескать, нечего было уши развешивать и подписывать важные бумаги не читая. Там мелким-мелким шрифтом, оказывается, было напечатано, что все их сбережения при определенных условиях переходят в пользование страховой компании. А вот когда наступают эти «условия», решали тот юрист и та девчонка.

Что тут скажешь… Она ведь в карманах и в сумочке ножей и пистолетов не носила. Презервативы, наверное, были, а оружия — нет. Зато уважала глобус, ручки, бумагу и умные книжки.

Так кто и что изобрел? Бог или сатана? А законы кто якобы чтил и кто их умел изящно обходить? А иной раз даже просто перечеркивать! Вот то-то и оно…

Что касается папаши нашего Ивана, он с великим трудом перешел в первое состояние человека разумного, то есть «Homo sapiens», о котором постоянно говорят очкарики-материалисты, а именно: приспособил к своим рукам технические орудия. Например, руль грузового автомобиля. А дальше — остановился.

Никогда бы не вспомнил об этом, если бы Иван, рассказывавший мне (как француз той проститутке Мадлен) свою историю, сам бы не назвал своего папашу «вшивым орангутангом».

Иван пошел в него ростом, силой, раздражительностью и мстительностью, а еще завистью. А ведь зависть может как разрушать, так и созидать. Не знаю точно, почему это происходит. Скорее всего, оттого, что за этим следует — пепел или закаленный в огне камень. Так мне в слезах говорил когда-то один старик — чернокожий художник, которому сожгли картины накануне его единственной выставки в Рио. Он эти картины всю жизнь рисовал, бедняга.

Так вот, Иван пошел в отца, в том числе в зависти ко всему на свете. Отец, однако, переживал все молча, сжав зубы. А вот Иван молчуном не был (дерзил даже отцу), за что не раз получал от папаши увесистые тумаки. Однажды тот даже зуб ему вышиб, правда, еще молочный.

Сестра же его, Надежда, была хрупкой, миловидной и умненькой. Она была старше Ивана на три года и внешне походила на мать. Хорошо строчила на швейной машинке, помогая матери зарабатывать на левых заказах от соседей и случайных знакомых. Вокруг нее всегда крутились понимающие в женском обаянии многоопытные мужчины, что, по-моему, вызывало у Ивана почти неконтролируемые приступы ревности. Он и сам не понимал, что это за чувство такое!