Джорджо Щербаненко - Юные садисты Страница 4

– Три пач... – Маскаранти поперхнулся: Дука никогда так много не курил.

– Да-да, три, – бросил он, уткнувшись в дело. Просидев больше часа с открытым окном, он уже не чувствовал ни лица, ни рук, но сделал это нарочно: холод способствует объективности. – И еще, прежде чем отправишься спать, раздобудь мне две бутылки анисового ликера.

– Доктор, да где я его в такое время раздобуду? – удивился Маскаранти. (Анисовый ликер производится только на Сицилии и продается в двух-трех специализированных магазинах.)

– Сицилийский анисовый ликер, – повторил Дука, не отрываясь от чтения и слегка прищурясь под слепящим светом настольной лампы. – Две бутылки. Возьмешь их в «Анджолине». – «Анджолина» – единственный сицилийский ресторан в Милане.

– Слушаюсь, доктор, – без особой уверенности отозвался Маскаранти.

От пятого дела его оторвал телефонный звонок.

– Вас, доктор, – сказала телефонистка.

– Спасибо, – пробормотал Дука и через секунду услышал в трубке голос сестры. – Как дела?

– Плохо. Температура не спадает, мы уже две свечки поставили, упадет на полградуса, когда положишь холодный компресс, а потом опять... Я так боюсь, Дука, приезжай, пожа...

– Погоди, не тарахти, – перебил он этот отчаянный голос. – Стул был?

– Нет.

Дука стиснул зубы. Он же не педиатр и вообще уже больше пяти лет не практикует, включая три года тюрьмы... Но так или иначе нужен антибиотик.

– Я не могу приехать, Лоренца. – Он нервно кашлянул и еще раз взглянул на фотографию, подшитую в начале папки: учительница Матильда Крешензаги, какой ее нашли после происшествия. Фотографии в отличие от реальности чересчур отчетливы; реальность подвижна, изменчива, фотография же представляет тебе голые факты во всей их вещественности. Сколько он студентом всего насмотрелся в моргах и анатомичках, но этой фотографии лучше бы ему не видеть. – Я не могу приехать, Лоренца, прости, – сказал он, откашлявшись. – Пусть Ливия сбегает в аптеку за ледермицином, это антибиотик в каплях. Дайте девочке двадцать капель, а я пока поищу педиатра.

– Какой антибиотик?

– Ле-дер-ми-цин, – произнес по слогам Дука.

– Ледермицин, – повторила Лоренца.

– Скоро пришлю тебе врача, сам я не очень разбираюсь в детских болезнях, но ты успокойся, наверняка ничего страшного.

– Дука, с тобой Ливия хочет поговорить.

– Дука, – тут же услышал он голос Ливии, – девочке очень плохо, ты должен приехать. – Голос уже не встревоженный, а резкий, властный: Ливия Гусаро не признает полутонов – она или подчиняется, или командует.

– Не могу, Ливия, – сухо произнес он, пытаясь устоять перед этим властным тоном. Работу надо закончить до десяти утра, до того, как приедет следователь из прокуратуры. – В течение часа я обязательно разыщу и пошлю к вам педиатра, который понимает гораздо больше меня.

– Не увиливай, Дука! – Голос зазвучал еще резче и неумолимей. – Дело не только в медицинской помощи, речь идет о твоей племяннице, у которой температура за сорок, и о твоей сестре, которая вот-вот сломается, а ты сидишь там у себя в кабинете и копаешься в очередной грязи, вместо того чтобы приехать и оказать хотя бы моральную поддержку.

Вечно она со своими канцеляризмами! Впрочем, она права, эта Ливия. Он именно копается в очередной грязи. Права в том, что он мог бы поддержать сестру, хотя бы морально. Эта зануда с ее неокантианскими теориями всегда права и зрит в самый корень. Тем не менее он бесстрастно повторил:

– Через час будет врач. – И повесил трубку.

На секунду позволил себе расслабиться, потом снова набрал номер. После множества гудков ему ответил сердитый женский голос.

– Простите, синьора, что беспокою так поздно, это Ламберти, мне необходимо поговорить с вашим мужем.

– Мой муж спит, – крайне нелюбезно отозвалась супруга светила педиатрии.

– Извините, синьора, но дело не терпит...

– Обождите! – буркнула она.

Ждать пришлось довольно долго, потом в трубке послышался зевок его давнишнего приятеля Джанлуиджи.

– Привет, Дука.

– Прости, Джиджи, у моей племянницы температура за сорок, а я сижу в квестуре и не могу отлучиться, я велел дать ей ледермицин и поставить пару свечек «униплюс», но жар не снижается. Не в службу, а в дружбу, поезжай, посмотри ее.

Еще один сладкий зевок.

– Ох, первый раз в жизни лег спать в десять часов!

– Извини, Джиджи, честное слово, я бы просто так не обратился.

Он закончил читать пятое дело и принялся за шестое, когда вошел Маскаранти с двумя бутылками под мышкой и пачками сигарет и спичек в руке.

– Куда положить? – спросил он.

– Вот сюда, на пол. А теперь иди спать, я тебя вызову, когда понадобишься.

– Хорошо, доктор.

Он перешел к седьмому делу, потом к восьмому, к девятому; в каждом имелись фотографии в профиль и анфас; их сфотографировали как настоящих преступников, и эти лица действительно симпатий не вызывали. Прежде чем открыть десятое дело, он распахнул окно, глотнул тумана, клубившегося на улице Фатебе-нефрателли, и, оставив окно открытым, вернулся к столу; все так же внимательно делая пометки, изучил десятое и одиннадцатое дело, – на этом первая часть работы была завершена. Тогда он начал просматривать свои записи, пытаясь спрятать голову в воротник пиджака, потому что кабинет выстудился почти мгновенно. Чтобы войти в школу вечером, ученики звонили в звонок (днем дверь не запиралась); сторожиха впускала их, поэтому всегда знала, кто пришел на занятия, а кто нет; в своих показаниях она засвидетельствовала, что в вечер убийства на занятиях присутствовало одиннадцать человек. На листке Дука выписал все имена и фамилии в возрастном порядке и против каждой кратко суммировал факты биографии:

"Карлетто Аттозо, 13 лет. Чахотка. Отец алкоголик.

Каролино Марасси, 14лет. Сирота. Мелкий воришка.

Бенито Росси, 14 лет. Неуправляем. Родители честные.

Сильвано Марчелли, 16 лет. Наследственный сифилис. Отец в тюрьме. Мать умерла.

Фьорелло Грасси, 16 лет. Никаких прецедентов. Родители честные.

Этторе Доменичи, 17 лет. Два года исправительной колонии. Мать проститутка. Воспитывается у тетки.

Микеле Кастелло, 17 лет. Из порядочной семьи; два года исправительной колонии; два года туберкулезного санатория.

Этторе Еллусич, 17 лет. Картежник. Родители честные.

Паолино Бовато, 17 лет. Отец алкоголик. Мать в тюрьме за сводничество.

Федерико Делль'Анджелетто, 18 лет. Неуправляем; склонен к алкоголизму, родители честные.

Веро Верини, 20 лет. Три года исправительной колонии. Сексуальный маньяк. Отец в тюрьме".

Таковы основные действующие лица того жуткого спектакля. Сторожиха в письменной форме подтвердила, что видела их в тот вечер в школе; явились около семи часов. На предварительном допросе обнаружилось, что у этих малолетних преступников имеется линия защиты – простая и наивная: дескать, ничего плохого не делал, это приятели истязали учительницу, а я – нет. Так утверждал каждый. Эксперты сняли все отпечатки, и не сегодня-завтра порядок преступных действий будет установлен. Но до утра, до прихода следователя, Дука хотел поглядеть им всем в глаза.

Он содрогнулся и вспомнил про окно; закрыл его, вышел и направился в кабинет Карруа будить Маскаранти, сладко посапывавшего в просторном кресле своего шефа.

– Который час? – спросил Маскаранти, с трудом продирая глаза.

– Скоро два, пора начинать.

Они стояли друг против друга в убаюкивающем свете маленькой настольной лампы. Маскаранти слегка пошатывало.

– Сделаем так, – сказал Дука, – буди их по одному и тащи ко мне. С одним разделаюсь – разбудишь второго. Тащи сразу же, пока не очухались, вот как ты сейчас.

– Будет сделано, доктор, – улыбнулся Маскаранти.

– Кого приводить, я тебе сам укажу. Начнем с младшего, Карлетто Аттозо.

– Слушаюсь.

– Пусть его приведут двое охранников, они же будут свидетелями. А еще вызови стенографиста – протокол писать.

– Может, магнитофон возьмем?

– Нет, магнитофон и оплеухи записывает, – возразил Дука. – Мне нужен стенографист.

– Знаете, доктор, – заметил Маскаранти, – синьор Карруа велел мне предупредить вас, что, если вы хоть пальцем до кого-нибудь из них дотронетесь, он вас уволит.

– Уволит так уволит. А теперь тащи этого... Карлетто Аттозо.

– Слушаюсь, доктор.

Дука вернулся в свой тесный кабинет, снова открыл окно, вгляделся в туман, подсвеченный фонарями, но все более сгущающийся, тяжело вздохнул и захлопнул створки. Джиджи поехал осмотреть малышку, и, если до сих пор не звонят, значит, ничего страшного. Все же лучше удостовериться. Он набрал номер и услышал в трубке голос Ливии.

– Как дела, Ливия?

– Плохо. – Да, голос почти враждебный. – Подожди, профессор хочет с тобой поговорить.

Пока он ждал у телефона, дверь кабинета отворилась и вошли двое охранников, державших за локти тощего парня с нездоровым цветом лица. Он осоловело хлопал ресницами (Дука специально направил настольную лампу так, чтобы ее свет бил в глаза подследственному). Маскаранти и стенографист, молодой толстяк с театральной бородкой, вошли следом.