Александр Аде - Одиночество зверя Страница 4

– Мам, – говорит он. – Отдохни. Давай я поглажу…

Королек

Вся моя жизнь прошла на окраинах города. Первые восемнадцать лет – в двухэтажном домишке, потом – в стандартных высотках спальных районов. В сердцевине мегаполиса (где поначалу обитала прежняя советская элита, их дети, внуки и правнуки, а затем и «новые русские») я никогда не жил.

Оставив «копейку» отдыхать возле дома Финика, качу с одной окраины на другую. К человеку по имени Петр, который был любовником Верки.

За окнами автобуса бесчинствует студеный ветер – его свирепую злобу я уже испытал на себе, – и неожиданно начинает сыпать снег.

Сначала мелкий, крупяной, он, как во сне, становится гуще, подвижнее. Снежинки растут в размерах. Город едва различим, полускрытый невесомым пушистым занавесом. Это очень похоже на зиму, на Новый год. Палая листва как будто покрыта взбитыми сливками.

И хотя снег в октябре – не такое уж удивительное событие, почему-то на этот раз мной овладевает странное беспокойство. Я ужасно суеверен. Может быть, мне подается некий сигнал?..

Обитает Петр на верхнем, пятом этаже «хрущобы», занимая комнатку в двухкомнатной квартире. Его сосед лежит в больнице с инфарктом, и беседе по душам никто не мешает.

Разговор происходит на кухне, такой благообразной и опрятной, словно живут в квартире не два немолодых одиноких мужика, а две старые девы.

Петру на вид лет пятьдесят с небольшим. Приземистый, даже, вроде бы, немножко пониже Верки. Полнотелый. Редкие желто-седые волосы зачесаны на плешь. Говорят, супруги, долгие годы прожившие вместе, становятся чем-то похожими друг на друга. Петр, хотя и не был официально женат на Верке, действительно ее напоминает.

Я ожидаю, что Петр предложит мне чего-нибудь покрепче, но он молча выставляет на стол печенье, заваривает чай. То ли трезвенник, то ли завязал (что более вероятно), то ли жмотится.

Все попытки расшевелить Петра заканчиваются крахом. Перед каждым ответом Петюня основательно размышляет. Возможно, ищет в вопросе некий подвох. Осторожен. Говорит односложно и не слишком конкретно.

Интересуюсь, сколько лет он знаком с Верой? Петюня тут же впадает в глубокую задумчивость, потом, пожевав губами, отвечает:

– С тысяча девятьсот девяносто восьмого. С семнадцатого августа, если точно. Аккурат на самый дефолт пришлось. Я овощи у нее в комке покупал. Картошечку, морковь. Слово за слово. Разговорились. Потом, как полагается, пригласил в кафе… Послушайте, меня менты уже обо всем допрашивали. И я им все как на духу выложил. Мне скрывать нечего…

Еще минут десять играем в «спрашивай – отвечаем», пока эта забава не надоедает мне вконец. О’кей, зайдем с другой стороны.

И рассказываю об огороженном штакетником и кустами акации дворике между двумя схожими, как близнецы, двухэтажными домишками. О братьях Чукигеках, Сером, Гудке, Щербатом. О рыжей голенастой наивной девчонке по имени Верка.

Вспоминаю – и перехватывает горло.

Петр слушает, приоткрыв рот. К нижней губе приклеилась малюсенькая крошка, остаток печенинки.

Спрашиваю:

– Вера рассказывала тебе о своем детстве?

Петюня отрицательно мотает головой – и неожиданно плачет, с трудом, толчками выдавливая из себя рыдания. Печенинка прыгает вместе с губой и не падает, точно приклеенная.

Достает из буфета бутылку водки, рюмки. Разливает.

– Девять дней уже прошли, – говорит, шмыгая носом и вытирая глаза, – а сороковины еще не наступили, но все равно – давай помянем Веру. Думаю, ей от этого плохо не будет.

Поминаем Веру, и я словно наяву вижу, как она, немножечко стесняясь, присаживается на краешек табуретки и улыбается нам. И мне хочется сказать ей что-нибудь ласковое, ободряющее. Например: «Немного тебе досталось на этой земле нежности и любви, так пускай хотя бы на том свете будет славно и спокойно!»

Теперь разговор становится другим.

– Мы ведь с ней ни разу не поссорились. Много я всяких баб перевидал, а такой не встречал ни разу. Ее погладишь – уже благодарная… Веруня моя!.. Пожениться хотели. Ждали только, когда Даренка замуж выйдет.

– В том-то и дело, – поддакиваю я. – Чистая была душа. И врагов у нее не могло быть никаких. И тайн наверняка не было.

– Только скрывала, кто у нее был первым мужчиной, – потупляет глазки Петюня. – И от кого Даренка, тоже не сообщала. Вот и все ее тайны.

– Ну, ее первый мужчина мне известен.

– Кто он? – напрягается Петюня. Его блеклые, точно седые глазенки так и впиваются в меня, ожидая ответа.

Странно, нелепо устроены мужики. Казалось бы, Верка умерла, ее тело неспешно и неотвратимо разлагается в могиле. Какая к лешему разница, кто был у нее первым, кто вторым? А Петюня ревнует.

– Его угрохали в 2001-м. Большой был мерзавец. То, как он поступил с Верой, – лишь малая часть зла, которое он принес людям.

– Я бы ему за одну Веруню пасть порвал, – кровожадно заявляет Петр.

– А что сделаешь с теми, кто жизни ее лишил?

Кулаки Петюни сжимаются.

– Убью!

– А не врешь? Небось, побоишься. Зачем связываться? Веру все равно не вернуть.

– Убью! – глаза бывшего Веркиного возлюбленного наливаются кровью.

– А коли хочешь за Веру отомстить, тогда напряги свое серое вещество. Думай. Вспоминай. Мне нужна хоть какая-нибудь зацепочка.

– Не знаю я! – взмаливается Петюня. – Ты мне только укажи, кто Веру… Я прямо сейчас топор возьму и… Но не помню я ничего такого!

– Я сейчас уйду, Петр, не прощаясь. А ты вспоминай. Мелькнет в голове что-то – пускай даже совсем незначительное, вроде бы мелочь, совершенный пустячок, немедленно звони мне. Запомни, Вера глядит на нас оттуда, ждет и надеется, что мы отыщем душегуба…

Выхожу на улицу.

Снег стаял, словно и не было, оставив вместо себя мокроту и грязь. По-прежнему холодно и ветрено. Изо рта, если сильно выдохнуть, идет пар. Но небо прояснилось, и город улыбается – по-осеннему болезненно и печально.

– … Ну, – весело заявляет Финик, – что я и предрекал. Очеловечивание началось! Бритый, энергичный, спортивный. Отказался от водки. Потихоньку сосет пивасик… Извините – эль. Потому что передо мной вылитый британец, истинный джентльмен, проникнутый духом величия империи! Вот сейчас он встанет, поднимет бокал и произнесет торжественно и проникновенно, как и полагается подданному Ее Величества: «Боже, храни Королеву!..» Это и есть Высокое Возрождение Королька!

– Не сглазь, – говорю я, ставя чашку с пивом на стол.

Звенит мой сотовый.

– Я вспомнил! – кричит в трубке человек. – Вспомнил!.. – И непонятно, где он находится: за тысячи километров отсюда или в соседнем подъезде.

– Погоди… Кто это?

– Петр. Не узнаешь, что ли? – голос в телефончике ликует и рвется.

– Так что ты хотел сообщить, Петр?

Но тот сразу превращается в прежнего осторожного молчуна. И заявляет мрачно:

– Не телефонный разговор.

– Так давай встретимся. Снова у тебя?

– Можно и так, – неохотно соглашается Петюня, похоже, уже жалея, что позвонил. – Завтра вечерком заглядывай… Нет, пожалуй, лучше послезавтра. После восьми…

Повисает пауза, и мне почему-то кажется, что Петюня вот-вот выпалит свой ужасный секрет, который так его распирает. Но он только буркает:

– Пока…

Когда подъезжаю к дому Петюни, в городе господствуют дождь, мрак и огни. Окружающее «копейку» пространство как будто создано из этих трех ингредиентов, которые, перемешавшись, породили влажные отсветы и тени. Промокший мир кажется угрожающим, таинственным и таким громадным, точно город раздвинулся до невероятных пределов. Или – нет ему предела.

Едва приближаюсь к металлической подъездной двери, как из подъезда кто-то выходит, так стремительно, что не успеваю заприметить лицо. К тому же на голову человека накинут капюшон.

Тащусь по ступенькам на пятый этаж. На озаренной желтым бездомным светом лестничной клетке нет никого. За запертыми дверьми люди ужинают, смотрят телевизор, болтают, слушают музыку, а здесь тихо, пустынно, лишь витают в воздухе еле слышные обрывки звуков, отголоски чужой непонятной жизни.

Наконец оказываюсь перед деревянной дверью, окрашенной в цвет кофе с молоком. Нажимаю на кнопку звонка.

Никто не открывает.

Во мне невесть откуда возникает гнетущая тревога – и заполняет всего, точно я пустотелый.

Осторожно, не пальцами, а локтем толкаю дверь. Она легко поддается, отворяется.

Начинаю ощущать свое сердце, раскачивающееся редко и тяжело, будто пудовая гиря.

Тихонько заглядываю в квартиру.

В прихожей над безыскусным советским трюмо горит светильник в виде двух матово-белых ребристых цилиндров. На полу, свернувшись калачиком, как ребенок в утробе матери, лежит Петюня. Голова проломлена.

Убедившись, что «скорую» вызывать поздно, осторожно притворяю за собой дверь и быстро спускаюсь вниз, на улицу…

Домой возвращаюсь около десяти вечера. Без слов сбрасываю ботинки, сдергиваю куртку, валюсь на продавленный диван.