Виталий Листраткин - Знак Зверя Страница 4

Противник сопротивлялся как мог. А мог он мало. Его фантазии хватило лишь на то, чтобы упрятать подальше свой любимый "мерс" и ездить отныне на служебной "Волге" с бдительным водителем. Но разве такие мелочи могли сдержать поток моего подлого вдохновения?

Никогда... Вы слышите? Никогда я не оставлял свою жертву на полпути между прелестями рая и ада.

За полчаса до прибытия вражеской "Волги" из телефона-автомата был произведен звонок в службу "02", сопровождаемый выкриками на тему угона транспортного средства на глазах хозяина. Все возникающие вопросы о номерах кузова и двигателя немедленно пресекались новыми выкриками о том, что документы "уехали" вместе с машиной. А затруднений с госномером, моделью и цветом не было. Трубка устало, но чутко пообещала принять меры...

Меры, очевидно, были приняты. Вернулся Владимир Евгеньевич уже поздно вечером на такси и был весьма подавлен и грустен. Состояние грусти продлилось целых пять дней.

Я ликовал, как школьник. Враг был прочно поставлен на колени, еще пара десертных блюд, и его лопатки соприкоснутся с землей. В качестве десерта был предпринят поистине убийственный ход. Я уговорил одного своего приятеля изготовить небольшим тиражом некую листовку, в коей значилось: "За совершение особо тяжкого преступления разыскивается....". И фейс подзащитного в мрачных таких, тюремных черно-белых тонах. Хо, вот это был прикол! После расклейки сего изделия на пресловутые заборы Владимира Евгеньевича арестовывали по пять раз на дню. Он похудел, осунулся, стал нервным, подозрительным и очень похожим на обшарпанного подвального кота.

После каждого ареста листовки исчезали, но я не забывал их своевременно восстанавливать. В итоге рожу моего оппонента наизусть выучили буквально во всех близлежащих отделениях милиции.

Я уж собрался закончить свои проделки, но милицейская тема подтолкнула меня к идее последнего удара, немного небезопасного для меня и психики подзащитного, но я уже не мог сдержаться, предвкушая последствия этакого техничного апперкота.

Под покровом темноты перед вражеской дверью, на лестничной площадке, мелом был нарисован человеческий силуэт, а поверх рассыпаны несколько стреляных гильз. Завершал сие безобразие слой разбавленного кетчупа, должного олицетворять пролитую кровь. Ну а сам лестничный пролет был празднично украшен красно-белой полосатой лентой, украденной мною на ближайшей стройке.

Сам не видел, но захлебывающиеся от восторга очевидцы рассказывали, как Владимир Евгеньевич ранним утром выглянул, возбужденный нетипичным для такого времени гулом народного негодования перед его дверью. Реакция жильцов на его появление была неописуемой...

Какие могут быть сомнения? Это была победа, победа чистым нокаутом, безо всяких там уверток и судейских прений. Глава 3. Бар. Продолжение

Петрович безвозвратно ушел в аут, поэтому до требуемой организму кондиции я доходил уже в одиночестве. Я с трудом убил в себе желание чего-нибудь спеть и медленно поплелся на выход.

Восхождение по скользким и отчего-то качающимся ступеням бара по сложности очень походило на покорение Монблана на коньках. Но я победил их, все восемь проклятых ступенек, сделал шаг на тротуар, с наслаждением затянулся ночной сыростью и тут же получил удар, сильнейший удар резиновой темнотой прямо под солнечное сплетение. И еще раз, тем же, но уже по позвоночнику. Я почти теряю сознание, фырчит клапанами ментовский "бобик", на меня надевают наручники и суют в утробу этого вонючего транспортного средства.

От сюрприза я заметно трезвею, приобретая некоторую способность соображать. В "бобике" жуткая холодина, поэтому, когда меня доставили в отделение я уже был скорбно прохладен и практически трезв.

Меня без лишних проволочек отвели в кабинет к дежурному, мордатому капитану лет тридцати, в правой руке он сжимал резиновую дубинку, а левой все еще держался за телефонную трубку.

Капитан очень неразборчиво представился, а еще неразборчивей предъявил обвинение. В чем суть - толком не помню, но отчетливо уловил, что дело касалось моих хулиганских выходок, сопряженных с нанесением тяжких телесных повреждений такой уважаемой личности, как некто Соколов В.Е.

Капитан красочно живописует ужасы, какие со мной произойдут, если я немедленно не покаюсь, внушительно бьет дубинкой по столу и грозно орет:

- Чего глазами хлопаешь? Ты знаешь потерпевшего?

Отвечаю. Кратко, но исключительно не по делу:

- Дай закурить!

От моей наглости он шизеет и дает напрокат целую пачку сигарет с зажигалкой. Я по-идиотски простодушно благодарю, обстановка значительно теплеет.

- Че я должен сказать? - по-родственному наивно спрашиваю капитана. - В чем сознаться? Кто там чего потерпел?

- Гы, гы... - захлебывается смехом ментяра. - Знаешь, чо почем у нас...

Знаю, ох знаю... Любой бандит, хулиган и вообще залетевший сюда по трагической случайке человек должен помнить одно: у нашей бравой милиции в арсенале есть только то, что подзащитный про себя сам и наговорит. Как правило, опера начинают талдычить какой-нибудь хлам типа: "Тебя посадят, если ты не сознаешься... Ты должен сознаться, а не то...". Только это все вранье. И уж если говорить начистоту, когда кто-либо отказывается говорить с нашей доблестной милицией, то обязательно получает по морде, и очень даже зачастую ногой. Но все-таки это гораздо лучше, чем получить статью и получать по морде уже каждый день. Так что правосудие отдыхает достаточно часто, особенно когда имеет дело с опытными прохвостами вроде меня.

А я именно такой. Гад, сволочь и подонок. Кэп просто не в курсе. Но я ему сейчас это обязательно докажу, обязательно докажу.

- А без протокола можно? - робко вопрошаю я.

- Валяй! - начальственно разрешает он.

- Без протокола - ты гавно. Полное гавно!

Поначалу капитан яростно мычит и потно тискает свою дубинку, преодолевая желание немедленно врезать мне по физиономии, но сдерживается, решая пока обождать, растянуть удовольствие.

- Это почему же?

Все ясно. Решил обождать. Растянуть.

- Потому что работаешь на козла. Сколько он тебе платит? Скажи... Только честно.

Он лыбится. Отмечаю: весьма довольно. Значит, отстегнули нормально.

- Да уж послал малость... С вас-то, алкашей, чего возьмешь?

- Да уж, - охотно соглашаюсь я. - Кроме нервов, взять нечего.

- Ну ладно... Значит, русского языка ты не понимаешь и на контакт по-хорошему идти не хочешь... - глубокомысленно напрягается капитан.

Опа... Кажется этот бык готов перейти прямо ко второму акту спектакля процедуре физического воздействия на задержанного. То есть - на меня.

- Встать! - командует он отрывисто и серьезно. Я встаю и мгновенно получаю несколько ударов по почкам. Их вполне можно держать, но по правилам игры мне должно быть очень больно. Я не стал расстраивать капитана, мешком осел на грязный линолеум, картинно высунул язык и застонал...

- Больно? - проникновенно спрашивает он.

Надо быть честным с добрым дядей милиционером:

- Очень.

- Еще хочешь?

- Не-а!

- Говори.

- Так ведь нечего!

До капитана наконец-то доходит, какого размера ваньку я перед ним валяю, он нешуточно звереет и продолжает неустанно махать дубинкой. В самый разгар экзекуции хватает меня за рукав рубашки, рукав отрывается, и он изумленно смотрит на мое плечо.

- Что это?

- Картинка! - пытаюсь придуриваться сквозь разбитые в кровь губы. - В Афганистане сделали.

Капитан значительно успокаивается:

- Так ты афганец, что ли?

- Ага!

- Десантник, наверное?

И этот туда же! Раз Афган - значит, десантник.

- Да не... - цирк продолжается. - Так, при кухне тусовался.

Капитан убирает дубинку в стол и говорит уже совсем по-ментовски, веско и нормативно:

- Вот что, клоун. Мы с тобой разберемся. Никаких иллюзий. Виноват сознаешься. Это я тебе говорю! А пока - в камере посиди и подумай. Над смыслом жизни и вообще...

Он снова орет, но уже по направлению коридора:

- Семенов!

Из коридора материализуется прыщавый Семенов и молча ведет меня в однокомнатные апартаменты. Апартаменты сырые и холодные, но зато здесь была вода, чтобы умыться, и не было гнусной хари продажного капитана.

Смывая кровь, я тихо матерился про себя. Сволочь... Падла. Знал бы он, крыса поганая, как мне досталась эта татуировка...

Во время последней военной операции меня здорово контузило, и я долго лежал в госпитале, оздоровляясь, так сказать. Нормальное состояние возвращалось очень медленно. Я долго учился видеть белый цвет простыней, потом различать стеклянную колбу капельницы, слышать булькающие голоса врачей: "Ну вот видите! Сегодня получше, уже получше..."

Может, оно где-то и получше, но у меня начались чудовищные головные боли. А самое поганое, что эти самые боли и начинались, и заканчивались всегда внезапно. Когда головная боль отпускала, я пробовал вспоминать, что же со мной случилось тогда, в кишлаке. Воспоминания были короткими и отрывочными, напоминая сюжет незнакомого и малобюджетного фильма с плохим финалом, в котором я почему-то оказался главным героем.