Владимир Соловьев - Похищение Данаи Страница 4

Помимо официально приставленного к нашему стаду пастуха, который ухитрился-таки перехватить мой взгляд на смотринах лже-«Данаи», гэбуха дополнительно заслала в нашу группу стукачей-слухачей. Кто в нашей четверке? Мы гадали — всерьез про себя, а шутя вслух. Подозревали все всех, в том числе я самого себя, тем более меня дважды перед поездкой туда тягали. Кто был вне подозрений, так это Галя, с которой я все больше сходился: теперь уже не только из-за ее сходства с эрмитажной красавицей. Шутя ей как-то сказал:

— А вдруг у тебя под бюстгальтером погоны?

— Хочешь проверить?

Натурально, я тут же полез, но получил отлуп, не скажу, что неожиданный:

— Шутки только собственные понимаешь? Меня тем временем откровенно клеила какая-то дальневосточная комсомольская деятельница, соблазняя тем, что уже беременна, — нет опасности забеременеть вторично и необходимости предохраняться. Плюс с беременными самое милое дело по причине ряда физиологических особенностей, которые мне довелось изведать только год спустя, с Галей, а в Сараево, хоть она и держала меня пока что на расстоянии, был уже с ней повязан, изменять было как-то не с руки. Да и комсомолка, сказать по правде, оказалась не очень аппетитная — я даже не о чертах и формах, а скорее о стиле, который если и не человек, то женщина — уж точно.

— Если тебе так уж надо излить, то какая разница — куда? — догадываясь о раздирающих меня противоречиях, советовал мне Никита, который уже тогда отрицал индивидуальность в женщинах, а вскоре, перенеся свою нивелирующую концепцию на искусство, — и в художниках: мировую славу Моцарта, Ван Гога или Толстого он объяснял исключительно удачным стечением обстоятельств. «Чем Тургенев или Гончаров хуже Толстого? — вопрошал он нас. — Может, даже лучше. А повезло Льву. Слава — это лотерея. Вот Толстой в ней и выиграл. Как и Ван Гог, хотя по крайней мере два десятка его современников писали ничуть не хуже. Я уж не говорю о Сальери, который по музыкальной технике был на голову выше Моцарта». Как выяснилось, в самом Никите не было индивидуальности, если не считать таковой его отрицание индивидуальности в других — женщинах ли, художниках — без разницы.

Как раз Саша понимал мое воздержание, будучи уже тогда влюблен в свою будущую жену, которую незадолго до моего прибытия в Питер кокнули в собственной квартире, пока Саша стоял под душем, — лучшей иллюстрации к здешнему беспределу не представить. Наивняк, он полагал, что я так же сохну по Гале, как он по Лене.

А Галя меня слегка поддразнивала, советуя немедленно поиметь беременную деятельницу из Еврейской автономной области хотя бы из вежливости, что еще больше укрепляло меня в моем мужском стоицизме.

— Ты же со мной невежлива, — упрекал ее.

— Другое дело: я — женщина. «Девушка», — уточнил я, хоть и не вслух. А почему, собственно, не вслух?

— Девушка, — сказал я.

— Еще чего! — грубо хохотнула Галя.

Теперь уж ей ничего не оставалось, как в подтверждение своей любовной опытности отдаться мне, что и произошло тем же вечером, спустя час или полтора, на берегу Адриатики.

Вчетвером мы отправились в Дубровник, легко отпросившись у нашего пастуха, а это было еще одним доказательством, что среди нас был один из его верных псов. Нагулявшись по средневековому городу, вечером мы спьяну поплыли к ближайшему островку. Доплыть-то доплыли, но вылезти оказалось сложновато островок круто обрывался в воду и его со всех сторон облепили морские ежи, ядовитые иголки которых мы потом извлекали с Галей друг у друга со ступней и ладоней, лежа во мху: сначала она у меня, потом я у нее. Морские ежи нас и сблизили — может, их яд содержал какие-то наркотические вещества и они активизировали парасимпатическую нервную систему? Правда, на обоих наших приятелей ежовые инъекции подействовали противоположно — вместе с выпитым в тот день алкоголем. Пока они дрыхли, в хлам пьяные, мы с Галей миловались, делая вид, что все еще вытаскиваем друг у друга обломанные иглы. Справившись более-менее с Галиными конечностями, я перешел к участкам ее тела, которых морские ежи не задели, так и не обнаружив в предполагаемом месте погон. Груди у нее были увесистые, а соски девичьи, я задержался на них, боясь снова натолкнуться на отказ. Когда моя рука добралась до конечного пункта, по его склизкой влажности понял, что на отказ у Гали сил не хватит. В самый последний момент она успела шепнуть, выдавая страх за опыт:

— Только осторожнее, пожалуйста, у меня так устроено, что немного больно…

Я был осторожен, учитывая величину своего корня: двадцать два сантиметра во время эрекции. А еще говорят, что рослые мужики проигрывают коротышкам в размерах детородного органа! Такая же лажа, как и то, что чем меньше пенис, тем более мозговит его владелец. Правил в этом деле никаких, стратификация невозможна, раз на раз не приходится. Тихонечко орудовал у самого входа, хоть и не терпелось всадить ей по локоть и разворошить девичье гнездышко. Сама не выдержала, втянув в себя целиком, а потом еще ерзала ягодицами, позабыв о страхах, — все-то ей было мало, засиделась в девках. Знай я точно о ее вирго, может, и не был бы так настойчив. Потом она меня попрекала, что умный, но не тонкий, толстокожий, однажды даже чурбаном обозвала — душевный элефантиаз, мол, у меня, однако я намекам не внял, хоть и догадывался, как ей хочется поделиться своей тайной с первым в ее жизни мужиком. Нет, это для ушей не любовника, а подруги, которой у Гали, увы, не оказалось. Тоже мне невидаль лишиться цепки? Крови было совсем ничего, самая малость, так что мне было легко притвориться нетонким. Хотя удивляло, конечно, что она берегла свое богатство так долго и так легко с ним рассталась — на пятый день знакомства. Редко с какой бабой можно было, как с ней, говорить на любые темы (ну, кроме главной, конечно), да и любовным играм она предавалась с такой чистотой и непосредственностью, что и сейчас считаю ее лучшей своей чувихой, хотя счет перевалил у меня уже за полета — есть с чем сравнивать. Шутя прозвал ее Галатеей, воспользовавшись другим античным мифом, а не только по созвучию с ее собственным именем: словно боги вняли моей немой мольбе и оживили героиню Рембрандта.

— Твою сестренку сбондили, — сообщил ей на третьем стакане. И вот ведь, хоть она еще не знала, о ком речь, объяснять не пришлось.

Не вдаваясь в подробности, рассказал о дневном инциденте в Эрмитаже. И опять не усомнилась в моей догадке, хотя научное обследование самозванки тогда только еще началось.

Удивилась, конечно, — ведь открытие реставрированной «Данаи» должно было стать событием в культурной жизни Питера и ему придавалось чуть ли не такое же значение, как перезахоронению в Петропавловке останков последнего царя и всей его расстрелянной большевиками фамилии. Питер, как Венеция, живет своим прошлым и, за полным отсутствием живой жизни, носится с покойниками, будь то великий Рембрандт или посредственный Николашка. Некрофильские эти наклонности я обнаружил, еще когда жил здесь постоянно, но в этот приезд они просто бросались в глаза, не заметить их мог разве что слепой. Однако не дай Бог заикнуться заклюют. Провинциальный городок с имперскими замашками и завышенным о себе представлением.

— А помнишь, как ты меня задрапировал под Данаю и позвал на погляденье Никиту и Сашу с Леной?

Еще б не помнить! Давно тянуло устроить эту мизансцену, но боялся засветиться — скрывал от Гали свою страсть, не желая быть искаженно понятым (в том смысле, что ку-ку). Пока не догадался любовный маскарад выдать за розыгрыш друзей. Недели две трудились, подбирая схожие декорации, даже канделябр в виде грифона раздобыл, а рыдающего купидона Галя приволокла из театрального реквизита. Я оделся служанкой-сводней, а Галя, наоборот, разделась — сходство было разительным, гости остолбенели, а Никита с ходу сделал несколько набросков и договорился с Галей, чтоб та всерьез ему попозировала в рембрандтовских декорациях. А потом хвастал, что у него вышло ничуть не хуже, чем у Рембрандта, а может, и лучше, натуральнее и красивее, объясняя последнее, что Галя пригляднее натурщицы Рембрандта, с чем я ну никак не мог согласиться. Но помалкивал, зато Саша с Никитой схлестнулись круто: пиит отстаивал неповторимость жизненных и художественных реалий, а Никита, наоборот, мнимость различий и их взаимозаменяемость и в качестве примера приводил пару Даная — Галя. А совсем Саша взбесился, когда Никита заявил, что и его Лене можно подыскать параллель: боттичеллевскую Венеру, например. Будь на месте Саши, был бы скорее польщен таким сравнением, но тот полез в бутылку — еле их растащил, пользуясь физическим превосходством. Нас всех немного раздражала Сашина юношеская влюбленность в Лену, и Никита пытался ее охмурить, чтоб сбросить с пьедестала, только ничего из этого не вышло.

— Представляю, в каком состоянии наш Ромео, — сказал я, когда с похищения Данаи мы перешли на убийство Лены.