Владимир Югов - Трижды приговоренный к "вышке" Страница 4

— Я тоже так поначалу думал. А правда в другом. Мы вот сейчас оглянулись. Очень правильно сделали. И то не так было, и это можно было подтянуть. Расплодили сами же своей нетребовательностью друг к другу, а в первую очередь нетребовательность к себе, и бюрократизм, и обывательщину, и, прости, нового служаку. Для него, такого служаки, важен результат. Он понимает, что безрезультатность сродни бездеятельности. Вот и пришли к нам только результатники. Самое страшное, что есть. Во что бы то ни стало результат. Так воспитывали его, так наставляли, к тому вели.

— Целая философия.

— Да, Федор. И ты за это спрашивал, за результатность, строго. Что же произошло с делом Дмитриевского? Он шел после Захвата, Улесского… Погоди, в самом деле — как третьего? Ведь его к стенке ставили! Погоди!.. Не помню. Отпустили парней — они в один голос заявили на суде: «Не виноваты!» И вот приехал следователь Меломедов. Громкая у него приставка по особо важным поручениям. Пригляделся, ухватился. И победил.

— Меломедова я лично знаю.

— Верно. Серьезный малый. Но зачем серьезный малый то и дело повторял Дмитриевскому? Если ты убил преднамеренно, не зная ее, для своих прихотей — вышка. А если она была твоей любовницей, то не вышка, а тюрьма! Как это понять?

— Просто. Он уже понимал, что Дмитриевский убийца. Лишь отпирается.

— Молодец ты, Федор. Вот я и говорю. Все заторопились к результату. К хорошему результату помчался и Меломедов. Он захотел, чтобы Дмитриевский признался в совершенном убийстве. По плану Меломедова. Дескать, пусть ты и не убивал, а сознайся, что убил. Этим ты спасешь себя — тебя хотя бы не расстреляют. Главное — нашлись такие, в системе нашей имею в виду, которые поощряют Меломедова. Давай, давай! Быстрей тяни на раскрытие дела. Ведь общественное мнение бурлит: «Вы же недавно судили и приговаривали невинных людей к вышке! Слава богу, нашли убийцу!» Загипнотизированные чинуши, мы все, обрадовались лучшему исходу. Зачеркнули судьбу одного на потеху и радость требующей публики. Меня, адвоката, затоптали!

— Тогда истина восторжествовала. Тех, троих, отпустили, — нахмурился Басманов.

— Но они же признавались, что убили! И теперь я тебя спрашиваю, тебя! Может Меломедов заблуждаться как человек, подчеркиваю — молодой человек? Может? Жаждущий славы, чинов, наград. Может? Ты ответь мне, если я пришел к тебе как к товарищу, как к человеку!

— Не-е знаю. Был суд. Он вынес приговор. Ты его обжаловал.

— Не знаешь! Мы даже себе боимся сказать, что человек, которому доверено судить и казнить, может и ошибиться. А куда уж, об ошибке если зайдет речь, когда копнем с сомнением решение куратора такого Меломедова! Мы просто и не сомневаемся: лишь он один способен на объективный разбор ситуации!

— Я куратором у Меломедова не был.

— Но ты был куратором у другого следователя. Я потому и приехал к тебе. Я бы не приехал. И начал я не сразу. Это понятно. Ты был куратором у следователей, ведших дело Павлюка. Он двенадцать раз, по-вашему, нападал на жертвы. Я это враз вспомнил на вокзале. Точно молнией озарило. Тогда указывалось в частном определении, что не все, совершенные Павлюком преступления, были установлены. Вы тоже торопились?

— Павлюк расстрелян. И ты это хорошо знаешь. — Лицо Басманова посерело — он не любил слово «расстрел».

— Остался, однако, его дружок Гузий, — с торжеством сказал Гордий. О нем я и вспомнил!

— С этого, Семенович, и надо было тебе начинать. Тем более…

«Жалко тебя разочаровывать», — с болью подумал.

…Басманов вспомнил Павлюка. Метался по камере, плакал, кричал:

— Я один к вышке, да?! Зови опять следователя!

Закон охранял это ничтожество до последней минуты. Следователь Мирзоян пришел. Тогда он упоминал и об Иваненко.

Двенадцать доказанных случаев Павлюк принимал, а насчет Иваненко — по самую последнюю минуту — все отрицал.

— Шьете новенькое дело? — кричал он, бегая зелеными небольшими глазками по лицу следователя. — Не трогал я вашу Светку! И в гробу я ее видел в белых тапочках!

Следователь Мирзоян, небольшого роста смуглый мужчина, уже десять лет выполняющий свою тяжелую работу, спокойно осадил:

— Сядьте! Вы и другие жертвы отрицали.

Павлюк лишь на секунду съежился, руки его тряслись от ненависти.

— Вы думаете легко, да? Сразу во всем… Сразу!

— Мы вам по капельке доказали, как вы страшно и паскудно жили. Опровергните хотя бы один факт. Вы не сможете этого сделать. Потому что вы все делали, все делали! Понимаете, делали! Но, сделав, вы думали, что мы не найдем доказательств. Когда мы предъявили вам их, вы и тогда отрицали. И теперь вы кричите… Мы полностью уличили вас… Вы отрицали…

— Ну и отрицал!

— И что же вышло?

— Вышло, что ты, мент, ушлый больно. Припер! А куда денешься! А с этой Светкой хоть сколько припирай — нет, не я! Не знаю!

— Тогда зачем позвали? — спросил спокойно Мирзоян.

Павлюк опять съежился, глаза его снова забегали.

— Почему я один? Почему? Вы других потрясите! — сказал, наконец.

— Кого, например?

— А, например, Гузия, дружочка моего бывшего. — Он осклабился, большие его зубы обнажились. — Скажу вам одно… И это таить не буду… Как-то мы вечерком, после всякого такого, разного и прочего, то есть времяпровождения, зашли в кафе. Там пиво, водочка… Гузий, оглядываясь, залыбился. Улыбка, конечно, не для кино, этакая такая… Я, говорит, тоже не хуже тебя! Деваха была — о'кей! Совсем… чистая. В баньке попарилась… И так далее. Я, говорит, за ней охотился похлеще, чем ты за иными… Вот так…

Все это Басманов вспомнил. Дело Павлюка он глядел недавно, тщательно. Как же это? Банька, банька… Иваненко-то шла из бани!..

— Ты сам догадался насчет Павлюка и Гузия? Или в Москве кто подсказал?

— А разве это имеет значение? Видишь, как ты рассуждаешь! У тебя нет и не может быть проколов! Результат. Тоже результат!

Басманов болезненно сморщился:

— На Гузия у тебя надежды невелики. Нет его. Сволочь, покончил с собой. В камере. Не уберегли.

— Выговором отделался?

— Выговорякой. Строгим.

Удар был чувствительным. Он хотел потребовать нового допроса Гузия. Он знал, что Басманов, который наблюдал за делом Павлюка и Гузия, не так просто и отдаст его в руки нового правосудия. Чем же думали раньше? Если Павлюк точно сказал, что Гузий когда-то убил молодую женщину, шедшую из бани, изнасиловав ее перед этим, то почему же не было доведено это хотя бы до Гордия? Один город. Один суд. Дмитриевского приговаривают тоже вначале к расстрелу. Потом ему расстрел заменяют одиннадцатью годами… А Павлюк рассказывает, что Гузий изнасиловал и убил еще одну девушку!

Он нащупал машинально в боковом кармане блокнот, нашел номер телефона Мирзояна. Долго гудок вызывал его. Но — молчание.

«А этот лопух сидит и терпит», — проскрипел Гордий зубами, повесив трубку.

Усталость брала свое. «Надо поесть», — подумал он, вспомнил, однако, что ел у Басмановых. Но обиженно насупился: лучше бы я не ел у тебя! В какой-то степени он винил во всем теперь и Басманова. Что так получилось с Дмитриевским.

Расположился в столовой. За столиком, где сидел мужчина лет сорока. Он взглянул на него. Мимоходом этак. Но мужик сказал:

— Давай помоги… — кивнул на бутылку. — И приглядись!

— Волков?!

— Именно! Я самый и есть… Может, по этому случаю, а?

— Не надо, Волков. Неужели и так плохо? Свидились, видишь, на свободе.

— Да мне-то неплохо! Ты ведь меня тогда спас. Только ты и верил, что я не такой и сволочной.

— Вы тогда все брали на себя.

— Ты и догадался! Остальные… Им что? Главное — признается. И все такое прочее. Чего еще, мол? Лишнее все! Заседать, голосовать! А ты… Ты самый для меня дорогой человек был и есть. Я тебе ни рубля не дал…

Гордий сморщился:

— Ну зачем? Неужели вы думаете, что от этого… многое зависит?

— Именно от этого! Не будь ты наивняком!

— Но вы же для меня… Ну были тогда человеком! Ведь защита…

— Это, может, один раз и было. Везде же по-другому. Везде — взятки!

— Неверно! — воскликнул Гордий. — Неверно! Я знаю сотни моих товарищей… Только — истина! Поверьте, большинство честные.

— Святые вы тогда. И это так, отец! Но что это для нас главное можешь не сомневаться. Я по тебе потом и жизнь примерял. Я всем — а прежде себе! — говорил: врете, самое главное правда! Таков он, человек наш. Он терпит, мучит себя, а правда для него — все. Я там таких знатоков видел, тоже есть чистые. Они мне то же самое. И хорошо, что я тебя опять встретил. Ты еще работаешь?

— Да. Потихоньку.

— И работай. Не уступай! Я что хочу сказать… Про этих, иных молодых! Их жареный петух в одно место не клевал. Все далось легко. Не знают, как плохо устроен человек в своем нутре. Им кажется, что только скажи и все должно быть по ихнему. Э-э, не так это! Сложно! Порой-то вообще — непонятно. Я вот теперь слесарь. Скажу, высокого разряда. А рядом со мной живет гражданин, в утильсырье копается. Иногда на рыбалку берет меня. Я ем там колбаску за двадцать копеек, а он — за девяносто, а то и рубль. Хата у него — дворец. А моя половина — маляр высокого разряда, себе — некогда, а ему — художественно… По правде это? В последний раз говорит мне этот хмырь: «Давай ко мне!» Сколько, говорю, дашь? Ну поначалу, отвечает, — пару червонцев в день.