Павел Саксонов - Можайский — 7: Завершение Страница 4

На фоне всего этого некоторые несомненные выгоды оказывались несущественными.

Прежде всего, необходимо отметить действия нашего консула в Венеции — действительного статского советника Сунди Ильи Анастасьевича. Поначалу он был поставлен в тупик, но едва опомнился, действовать начал так, что каналы вспенились. Именно вмешательству Ильи Анастасьевича Можайский был обязан тем, что закрытое слушание о его положении его же перспективах закончилось в его пользу, а не высылкой за пределы Италии.

Далее, следует вообще отметить сплоченную работу нашего дипломатического корпуса, предотвратившего самый настоящий и, возможно, самый грандиозный скандал за всю историю наших — и без того непростых — отношений с Итальянским королевством[11]. И тут основная заслуга — собственно Чрезвычайного и полномочного посла Александра Ивановича Нелидова, пользовавшегося большим уважением у римского правительства, и первого секретаря посольства — барона Модеста Николаевича Корфа. Здесь, конечно, не место и не время описывать предпринятые ими шаги, но, пожалуй, стоит сказать, что следствием их явилась зрительная слепота итальянского правительства на нелегальное — да еще и по фальшивым документам! — присутствие в стране иностранного уполномоченного следователя. Разумеется, в тонкостях организации нашей полицейской службы итальянцы не разбирались, и это было только к счастью: трудно сказать, согласились бы они на временную слепоту, если бы знали, что никаким следователем Можайский не был!

И последняя выгода: Можайский смог обеспечивать себя без оглядки на наличные средства. Впрочем, эта выгода ему самому казалась совсем уж незаслуживающей внимания.

Тем не менее — несмотря на сплоченность русских перед внешними неприятностями, — влетело «нашему князю» крепко. Уже вскоре после того, как вся эта, заваренная Сушкиным, каша закипела, он получил телеграмму лично от Дурново:

Знал вскл Достоевский вскл

Можайскому сделалось одновременно и неприятно, и смешно: Иван Николаевич — наверное с тем, чтобы чужие не поняли — весьма причудливо обозвал его идиотом[12]!

А затем последовало развернутое послание, переданное через дипломатическую почту. Приводить его целиком нет никакого смысла, но пару характерных выдержек — можно:

Болван! — писал Иван Николаевич. — Как вы могли настолько бездарно провалиться?

И добавлял:

Ну, погодите у меня! Вернетесь, понюхаете сырости! А покамест примите к сведению: без птичкиной головы уж лучше совсем не возвращайтесь!

Письмо произвело на Можайского сильное впечатление. Он живо представил казематы Петропавловской крепости, и ему сделалось не по себе. Конечно, он понимал, что Иван Николаевич шутит — бросает угрозу, выполнять каковую не собирается. А все же… все же…

— Что вы об этом скажете?

Вадим Арнольдович прочитал и пожал плечами:

— Он и сам понимает, что мы влипли, хотя и не знает, почему. Его угрозы — пустой звук, а вот…

— Да я не об угрозах вовсе! Я о… — Можайский вернул себе письмо и сверился с текстом. — О птичкиной голове. Что вы об этом скажете?

Гесс снова только и сделал, что пожал плечами:

— Постараемся, но вы же видите, как всё пошло… наперекосяк! Добудем ли мы эту голову? Еще вопрос!

Можайский кивнул:

— Вы правы: вопрос.

Обменявшись этими нехитрыми мнениями, Можайский и Гесс разошлись, каждый занявшись своими собственными делами. А почему так — чуть ниже.

9.

Когда Можайского «повязали» на Санта-Лючии, Гесса — по невероятно счастливой случайности — с ним не было. По такой же случайности синьор Таламини в своей статье не обмолвился о Гессе ни словом. Очевидно, Сушкин просто не счел нужным сообщать своему итальянскому респонденту еще и о Вадиме Арнольдовиче. Когда же поезд прибыл на вокзал, Гесс замешкался в вагоне-ресторане: собственно, ресторан уже был закрыт, но русскому путешественнику позволили закончить запоздалый завтрак. Вот так и получилось, что при задержании своего начальника Вадим Арнольдович не присутствовал, а сам факт того, что Можайский задержан, обнаружил, выглянув в окно: в тот самый момент, когда Вадим Арнольдович собирался отправить в рот кусок поджаренной колбаски, Можайский в сопровождении нескольких полицейских прошел по перрону.

Первым побуждением Вадима Арнольдовича было, конечно, бросить всё — колбаску, недопитый бокал легкого красного вина и любезно поглядывавшего из-за стойки стюарда, — чтобы сломя голову помчаться за новостями и собственно невесть куда уводившимся Можайским. Но природный здравый смысл тут же остудил этот порыв, нашептав на ухо очевидную истину: если в пасти оказалась голова, совершенно незачем засовывать в нее же и руки с ногами! Поэтому Гесс спокойно закончил завтракать, а после — с таким же олимпийским спокойствием проследовал в купе, где это олимпийское спокойствие сменилось на мгновение тревогой: исчез не только саквояж Можайского, но и его — Гесса — собственный!

«Что за ** ***?!» — чисто по-русски воскликнул Вадим Арнольдович, однако и теперь здравый смысл пришел ему на выручку. — «А!» — пробормотал Вадим Арнольдович. — «Понимаю!»

Он и в самом деле всё понял правильно: Можайский, спасая своего помощника от задержания, прихватил и его саквояж — в надежде, что вошедшая в пословицу небрежность итальянских полицейских и на этот раз немножко затмит им разум и не позволит увязать два и два. Можайский решил, что если саквояж Гесса оставить на месте, то уже сразу возникнет вопрос о спутнике. Но если саквояж Гесса взять, как ни в чем не бывало, с собой, то полицейские решат, что в купе Можайский ехал один. Так и вышло: любезный капитан, помогая принчипе с багажом, не удосужился расспросить поездную обслугу о количестве путешественников.

Гесс остался на воле!

«Но что теперь?» — подумал Вадим Арнольдович.

И решил:

«Отправлюсь-ка я в тот самый отель, о котором говорил Юрий Михайлович!»

Как выяснилось чуть позже, решение было правильным: оно соответствовало тому, чего от Гесса ожидал Можайский.

10.

Отель, в который въехал — или вплыл? — Вадим Арнольдович, находился в месте весьма примечательном, но давно уже пришедшем в упадок. Здание — некогда весьма импозантный особняк — с трех сторон окружалось водой: двумя каналами и речкой. Выглядело это чарующе, но… внешняя штукатурка здания давно не обновлялась, выходившая на речку стена имела явные признаки разрушения, с кровли местами исчезли декоративные балясины — любимое украшение эпохи Возрождения и всех тех, кто подделывается под ее стилистику.

Внутренние помещения, отведенные под номера, оказались подстать внешнему облику дома: сырые, плохо вентилируемые, обставленные скудно и мебелью настолько ветхой, что на тот же стул было страшно присесть, а кровать, казалось, не выдержит и первой на ней ночёвки. Реальность, разумеется, оказалась не настолько пугающей — мебель держалась вполне себе уверенно, — но мрачное впечатление убогости это ничуть не сглаживало.

Синьору Джессу — так, взглянув на его паспорт, Вадима Арнольдовича тут же окрестил портье — позволили выбирать: отель не мог похвастаться обилием постояльцев. Собственно, постояльцев-то и было всего — одна престарелая супружеская пара из Швейцарии и один совсем молоденький студент-англичанин. Гесс выбрал номер на первом этаже и окном выходивший на единственную «сухую» сторону — в улицу, сухопутной дорогой соединявшую отель с остальным городом. Соображение, согласно которому Гесс поступил именно так, было очень простым: так можно было незаметно ускользнуть и незаметно же вернуться.

В отеле не было телефона. Это обстоятельство поначалу огорчило Вадима Арнольдовича, но затем он просто махнул на него рукой: с кем ему было связываться по проводам? Что же до Можайского, то князь, очевидно, найдет способ коммуникаций — как только освободится, разумеется.

Разумеется, так и получилось.

Уже к вечеру, когда небо над Венецией — дотоле серое — пошло черными и багровыми пятнами, Гесс получил первую весточку:

Флориан. Если можете — прямо сейчас. Если не можете, постарайтесь в течение часа. Буду за столиком не один. Не подходите: возьмите другой столик, наблюдайте и ждите. Смотрите в оба: полагаю, вам будет на что полюбоваться.

М.

Записку доставил какой-то неопрятного вида мальчишка, сразу же потребовавший с Вадима Арнольдовича деньги:

— Soldi, soldi! — требовал он, вытянув к Вадиму Арнольдовичу ладошку.

А когда Вадим Арнольдович, порывшись по карманам, положил в нее несколько монеток достоинством по пять чентезимо[13] — он сам получил их ранее в ресторане поезда, — скорчил недовольную рожицу: