Антон Шаффер - Мужчина в интерьере с любовницами и собакой Страница 4

– Щенок, – Марина снова засмеялась.

Бориска не знал что и ответить. Но и время на ответ у него не было. Откуда-то из темноты выбежали еще две собаки, похожие на Марусю, но куда меньше ее по размеру.

– А вот и они! – Марина села на корточки и обняла двух подбежавших к ней щенков.

Те, в свою очередь, радостно виляли хвостами, и терлись о хозяйку, а, заодно, и друг о друга.

– Смотрите, Боря,- Марина взяла мордочку одного из щенков в руки и повернула ее к Бориске. – Ну вылитый вы!

Бориска с недоверием всматривался в щенячьи глаза. Честно говоря, особого сходства с собой он не видел, но если было присмотреться…

– Похож? – спросила Марина.

– Есть что-то… – выдавил из себя Бориска.

– Я же говорила! – торжествующе воскликнула девушка. – Ваша копия. Берите!

– Да куда ж я…

– Берите! Бесплатно отдаю!

Последние слова были произнесены Мариной таким тоном, словно она собиралась бесплатно отдать не лохматую дворнягу, а ухоженного породистого победителя престижных собачьих турниров.

Не дав Бориске опомниться, Марина продолжила:

– Боря, я вам как собачница со стажем говорю – берите. Не пожалеете. И дом охранять будет, и вас радовать.

– Да мне…

– А зовут знаете как? – Марина задорно подмигнула Бориске, словно намекая на некий сюрприз. – Мальчик!

– Мальчик? – переспросил Бориска.

– Мальчик, – подтвердила Марина.

Бориске стало непосебе. Мало того, что девушка уверяла, у собаки с ним было явное внешнее сходство, так еще и имя было более чем говорящее – Мальчик.

Одним словом, домой Бориска вернулся с Мальчиком. А так же с номером телефона Марины и с договоренностью, что завтра они обязательно встретятся и Марина во всех подробностях опишет ему, как надо обращаться с собаками…

Глава 3

Экспозиция Я как-то начал с бух ты барах ты. Будильник, собака, Бориска. А о себе толком ничего. А надо бы.

Меня зовут Вадим. Фамилия – Рогов. Вот так все просто – Вадим Рогов.

Мне почти тридцать.

Всю свою почти тридцатилетнюю жизнь я провел в Москве. Здесь родился и вырос.

Здесь учился и постигал азы этой собачьей (опять эти собаки) жизни.

Но обо всем по порядку.

По рассказам моего отца, на белый свет я появился погожим майским днем. Дело было между первым и девятым числом, а это значило, что без затруднений не обойдется.

На дворе стоял тысяча девятьсот семьдесят девятый год.

Когда у матери начались схватки, все, кто был рядом, одновременно бросились к телефону. А рядом в тот исторический для моей личности момент был мой отец, его отец и отец моей матери. Три отца.

Первым телефонную трубку схватил все же именно мой будущий отец. Он набрал нужный номер и сообщил, что жена его на сносях и воды уже отошли, а, значит, дитя вот-вот вырвется на волю.

Пьяный голос на другом конце провода сообщил, что врачей в больнице по причине праздников нет.

– Да вы что! – взорвался мой будущий отец, чье отцовство в ту минуту, вообще-то, оказалось под угрозой.

– Ничего, – индифферентно отозвался голос.

– Да я вас! – отец швырнул трубку на рычаг.

А он их действительно мог.

Дело в том, что отец мой в то время был уже капитаном КГБ. Работал он в том самом Пятом Управлении, которое занималось диссидентами и прочей шушерой. Связи у бати были будь здоров, а потому, бросив трубку, он тут же поднял ее снова и набрал еще один номер.

– Иосиф Абрамович? – выкрикнул отец, едва в трубке раздался щелчок, говорящий о том, что вызываемый абонент подошел к телефону.

– Он самый, – раздалось в трубке.

– Жена рожает! – закричал отец. – Жду вас!

– Еду!

Иосиф Абрамович Штейн был врачом высшей категории. Служил он в обычной городской поликлинике, но это ровным счетом ничего не значило. Дело в том, что в далеком тридцать седьмом молодой тогда еще доктор Штейн лечил самых высокопоставленных членов сталинского ЦК. Но попал под горячую руку и оказался в числе вредителей.

Как следствие – пятьдесят восьмая статья и десять лет лагерей. А по истечении их, в сорок седьмом, – еще десять.

В качестве профилактики.

Вышел Иосиф Абрамович на волю досрочно – в пятьдесят четвертом. Поселился за сто первым километром, в небольшой селе под Серпуховом. Там устроился в местную больницу рядовым врачом. И проработал в ней двадцать лет.

А в середине семидесятых наконец смог сельский врач получить доступ к столице.

Друзья, благо, остались еще с довоенных времен. Они и помогли. Путем сложных комбинаций и неистовых махинаций доктор Штейн сумел переселиться из своего деревенского дома в малогабаритную квартирку в Черемушках, а затем устроиться и в районную поликлинику.

Здесь бы ему и притаиться, притихнуть.

Но нет.

Иосиф Абрамович с головой ушел в диссидентство. К тому времени многие его знакомые, в том числе и по лагерной жизни, стали людьми в определенных кругах известными и уважаемые. Некоторые из них, кстати, уже и вовсе обитали в иных временных поясах, но не в восточном направлении, а в западном.

Штейн взялся за перо.

Первым его трудом стала повесть "По лагерям". Она моментально разошлась в самиздате, причем тиражом весьма и весьма приличным. Потом последов роман "Обреченные" и цикл рассказов "101 километр".

Слава была оглушительной.

Именно тогда на скромного врача районной поликлиники и обратило свое внимание ведомство, чье название в аббревиатуре было известно, пожалуй, даже папуасам Новой Гвинеи.

Разрабатывать новоявленного литератора и было поручено моему отцу.

Штейн оказался на крючке у органов, благо, отец мой был профессионалом, а не безразличным исполнителем, мечтающим о законных ста граммах перед сном. На удивление многих, как в КГБ, так и в кругах прожженных борцов с режимом, Штейн пошел на сотрудничество и даже оказался полезен в ходе расследования нескольких выступлений протестующей "общественности".

К отцу моему он вообще проникся непонятным для его положения и статуса уважением.

Чем он было продиктовано оставалось загадкой – то ли страхом и элементарным инстинктом самосохранения, то ли чем-то иным. Отец на этот вопрос так и не нашел ответа. Но факт оставался фактом – в критический момент отец позвонил именно Иосифу Абрамовичу.

И тот приехал.

Роды были тяжелыми. Лез я не как положено, головой вперед. Первой появилась на свет моя филейная часть, а уж потом и все остальное.

Но главное родился.

А дальше было беззаботное детство. Никаких особых трудностей я не испытывал, благо работа отца позволяла семье пользоваться всеми привилегиями, которые полагались сотрудникам. Я ходил в ведомственные ясли. Потом в ведомственный детский сад. Летом выезжал в так называемый детский сад "на даче" – там мне не очень нравилось, но все же это было лучше, чем сидеть в городе с родителями. К тому же ездил я туда со своей же детсадовской группой, а потому никакого дискомфорта психологического характера из-за перемещения в незнакомую обстановку не испытывал.

После детского сада я, как все нормальные дети поступил в первый класс обычной районной средней общеобразовательной школы, в которой и проучился все десять лет.

В школе учился я весьма средне, что, впрочем, меня не особенно волновало. Тройки так тройки. О будущем я думал без должного прилежания, а потому, когда последние тосты в честь окончания школы были произнесены, и началась пора вступительных экзаменов, я решительно не знал куда мне поступать и что делать дальше.

Родители к данной ситуации отнеслись весьма философски. Причем в прямом смысле этого слова.

Дело в том, что к тому времени, а это был девяносто шестой год, отец мой, как, впрочем, и многие его коллеги из органов давным-давно уволился и занимался, что называется, чем бог на душу положит. С работой у него особо не клеилось, да оно и не удивительно – прошлое в Пятом управлении так или иначе давало о себе знать.

Многие на отца смотрели косо и даже осуждающе.

Но в тоже время, в отличие от многих офицеров, которые ушли из органов с волчьим билетом, мой отец умудрился сохранить неплохие отношения с некоторыми из своих бывших подопечных. И как когда-то Штейн помог появиться мне на свет, так и теперь другой бывший диссидент, а в тысяча девятьсот девяносто шестом году – видный профессор, помог мне с поступлением в ВУЗ.

Иван Иванович Окуницын прожил долгую и тревожную жизнь. К моменту моего поступления в институт, ему было уже хорошо за семьдесят, но выглядел он бодрячком, а отнюдь не дряхлым, потрепанным жизнью стариком, каким я его себе представлял. А представления мои строились на рассказах отца.

Отец столкнулся с Окуницыным в самом конце семидесятых. Тогда по Москве самиздатом разошлась толстенная книга Ивана Ивановича "Право на жизнь", в которой он рассказывал о своих лагерных мытарствах и прочих лишениях, связанных непосредственно с его активной политической позицией, которая откровенно расходилась с линией партии.