Николай Аникин - Наркомэр Страница 4

В небе было не видно ни луны, ни звезд. Далеко за рекой беззвучно вспыхивал и гас «хлебозор» — далекая зарница.

— Ну все, — вздохнул Кожемякин, — пора. Пошел я…

Он тихо вошел в дом и через минуту вернулся.

— Назад мне ходу больше нет. Уходим, Коля… Машина пусть стоит, где стояла. Номер я запомнил, может, пригодится когда. Пора. Уходим. — И вновь взглянул на часы.

Елизаров взял коня под уздцы и повел со двора, мимо кладбища, за болото. Кожемякин разорвал пачку махорки и «пудрил» позади себя дорогу, сидя в телеге задом наперед.

За прудом, около кедрача, махорка закончилась. Они углубились среди кедров в лес и по Пересветовской дороге вышли к покосам. Затем, петляя, переходя с одной тропки на другую, вновь углубились в лес и вышли к деревне совсем с другой стороны, как раз на задах у елизаровских огородов. Вынули жерди из городьбы и заехали давно не паханной полосой через задние ворота во двор.

Резидент тряс в темноте головой и недовольно фыркал, приглушенно щелкая удилами. На телеге лежало несколько мешков с овсом — конский неприкосновенный запас. Запас на время X.

«Наверняка это время для коня и для меня самого наступило», — подумал Кожемякин. Он насыпал в торбу овес, надел ее на конскую морду и только после этого поднялся по высокому крыльцу в дом. Внутри было темно — глаз коли.

— Лампочки зимой кто-то выкрутил, — проговорил от окна Бутылочкин.

— Вот и хорошо, — произнес Кожемякин. — Свет нам сейчас ни к чему. Нас здесь нет. И никогда не было.

Он взглянул на часы: оставалось полчаса. Дом загорится — сначала изнутри, из подполья, незаметно. Он загорится, чтобы похоронить под собой человеческие останки. Впрочем, один из шустрых парней так и остался лежать в избе у печи — для последующего опознания. Позже, может быть, выяснится, что погибший не является полковником Кожемякиным. Да то когда будет. Подобные экспертизы — дело темное и долгое.

Полковник вынул из кармана телефон и набрал «01». До сегодняшней ночи ему уже приходилось связываться по сотовому телефону с городом. Связь была исправной и надежной. Однако на этот раз связь не устанавливалась. И это сулило большой пожар.

— Надо бежать к церкви и попробовать с колокольни!

— На коне. Верхом.

— Его еще распрягать надо…

— Жми, Михалыч, на телеге. Никто не услышит. Будить-то ведь некого, кроме Федора Палыча. Он все равно не слышит…

Оба они, спотыкаясь и гремя ступенями, выбежали. Конь с брезентовой торбой на морде хрустел овсом в полумраке.

— Пошел я…

Вот и церковь. У косогора остановился и повторил набор.

— Служба МЧС слушает, — ответили в городе.

— Пожар. В Нагорной Дубровке.

— Что горит?

— Дом…

— Какой и где?

— Приедете и сразу увидите.

— Выезжаем… Кто сообщил?

Но полковник уже отключился. Дед Пихто сообщил. Привычку взяли интересоваться. Убрал телефон подальше в карман и поправил под мышкой тяжелый президентский подарок, кобуру с пистолетом. Подарок оттягивал плечо.

Вернувшись к дому Елизаровых, он закрыл на задвижку тесовые ворота. Конь стоял на месте. Бутылочкин тоже. Он заметно нервничал. Если пожарные не приедут — от деревни к утру останутся угли.

Пожарные расчеты за это время, пока Михалыч возвращался к дому, могли добраться лишь до Пригородного. Не скоро прибудут они в Дубровку. Но может случиться и по-другому: расчеты прибудут, а тушить нечего. Тоже печальный факт. Ложный вызов. Как бы то ни было, надо ждать. Они сели на лавку, перекидываясь редкими словами.

Но вот полковнику показалось, что на подступах к деревне ревут надсадно машины и свет фар прыгает над тайгой. Что-то быстро они. Он вскочил и прильнул к окну над комодом.

Нет. Это промелькнул над лесом хлебозор.

Михалыч отошел от окна и сел к столу, временами вглядываясь в сторону задней улицы. Действительно, то, что так ждешь, само приходит. Оно приходит тогда, когда само этого захочет. Когда Кожемякин уже и думать перестал, на другой улице, внизу у болота в небо рванулось упругое пламя (крышка подполья и сенная дверь были оставлены открытыми для притока воздуха), а где-то в деревне принялась выть, не переставая, собака.

Кожемякин вздрогнул. Гибло его хозяйство, пусть и небольшое. В него уже были вложены силы и средства. Тем не менее он не хотел отвечать за преступление, которого не совершал. И Бутылочкин не совершал. Он лишь защищался. Но попробуй докажи, что именно так все и было.

Дом на глазах разгорался. Крыша и стены уже светились насквозь, словно стеклянные.

Серединой улицы от поскотины, ревя сиренами, в конце концов промчались сразу три пожарные автоцистерны. Повернули на заднюю улицу к пруду и остановились рядом с соседскими домами. Строения могли вспыхнуть. Тугие струи из брандспойтов ударили по сухим, раскаленным крышам, быстро охлаждая их. От построек поднимался пар.

— Жарко там сейчас, — почему-то шепотом произнес Бутылочкин.

— Да, Коля, жарко, — прошептал в ответ Кожемякин.

Он неотрывно наблюдал за пожаром. Вот обрушились доски крыши, обнажив чердачные стропила и ставшую вдруг высокой печную трубу. Потом труба вместе с потолком внезапно пошла вниз, и над всем этим еще яростнее поднялся в небо, вращаясь вдоль невидимой оси, гигантский огненный смерч. Горело жилище полковника Кожемякина, сгорали его надежды. И никто этот дом даже не пытался тушить. Смысла нет. Пожарные старались не допустить, чтобы занялись другие строения. Расчет удался…

Глава 2

К утру от кожемякинского дома остались лишь пепел и зола. Машины метались к болоту, возвращались и вновь поливали крыши. Деревню отстояли. А дом… Бог с ним, с домом. Все равно он сильно пострадал. Даже если бы его потушили, кому они нужны, головешки! Зато теперь легче убираться. Сгреб золу совочком — и снова строй, если бабки в кармане завелись да ляжку беспрестанно жгут. Хотя совочком здесь, конечно, не обойтись будет. Бульдозер разве что употребить…

А к обеду из Ушайска прибыла оперативно-следственная группа. Кому-то оказалось недостаточным заключение органа дознания МЧС. Начали впрямь ковырять прутиком в золе, а потом взялись чесать деревню. Вычесали одного Федора Палыча.

— Сколько лет тебе, дед?! Показания давать можешь?! — спросил старший опер.

— А?!

— Чо видел, говорю, ночью?! Рассказывай…

— Я слышу, не ори! — огрызнулся дед. — Я еще, может, скоро женюсь, так что не надо. Не глухой… — И ощерился.

— Тогда рассказывай…

Молодой опер подсказал старшему:

— Дед якобы ночью видел, как белоголовый мужик с красным знаменем бежал. По улице от толпы…

— Видал, — подтвердил дед. — Бегал. Туда и обратно мимо моего дома. Башка вся седая, а в руках красный петух.

— Вот! Теперь уже петух образовался.

— Именно! Двухголовый! На знамени… Как его называют… Герб! Вот… Сено-солома…

— При чем здесь сено?

Дед не удостоил начальника ответом. Презрительно посмотрел и отвернулся. Потом продолжал:

— Народ какой раньше был? Его возьмут в армию, а он команды не знает — ни направо, ни налево. Привяжут ему к левому сапогу клок сена, а ко второму — соломы и командуют: «Сено! Солома!» Поговорка это такая у меня…

— Может, и погоняло у тебя есть?

— Чо?

— Кличка…

— А чо это такое?!

— Ну, прозвище!

— Это есть, коне-е-шно… Водяной я был. И есть. Рыбачить потому что всю жизнь любил и всю жизнь с водой…

Еще у Федора Палыча имелось прозвище Жареный, потому что действительно однажды по молодости его решили поджарить на костре. Но пожалели! Из-за кучи ребятишек, которых он к тому времени успел настрогать. Посадили для острастки сиденьем в костер и отпустили с миром, слегка подпалив мягкое место. Ну и мокрым веслом угостили по уху. Отпустили. Ревел больно, просил пощадить ради детей. Любитель был по чужим сеткам рыбачить. Однако об этом Федор Палыч промолчал. Уж больно уголовная кличка получалась.

Записав вкратце показания деда, оперативники потеряли к нему интерес и подвели к девушке — та вела протокол осмотра места происшествия.

Увидев молодую особу, Федор Палыч принялся пудрить ей мозги о замужестве.

— Ах, дедушка, перестаньте. Распишитесь в протоколе, а я потом внесу ваши показания.

— В чистом бланке? Это преступление… Я подожду.

Когда протокол закончили писать, дед с удовольствием поставил под ним жирный крест, прорвав от усердия бумагу. Расписываться он не захотел. Велика честь для новых властей.

Не успел дед удалиться, шагая тихонько проулком, как ему вновь закричали вслед, требуя остановиться. Обстановка осложнялась: в золе обнаружились обгоревшие человеческие кости. Не будь они обнаружены на пожарище, точно можно было бы считать: человек почил давным-давно. Так давно, что даже косточки его успели сопреть. Однако пожарище — не археологические раскопки. Здесь еще вчера стоял вполне приличный дом. Принадлежал же он кому-то. Не тому ли человеку, кости которого случайно обнаружились у самой стены дома. Будь они чуть дальше, ближе к печи — лежать бы им еще, потому что ни у кого нет желания опускаться в бывшее подвальное помещение. Там одна зола и до сих пор как в пекле.