Ника Шахова - Смерть умеет улыбаться Страница 4

- Скажи ей, раз проговорилась, - вмешался кузен, - Она не отстанет.

Плешь проест, но не отстанет.

- Сам скажи, - огрызнулась Грета.

- И скажу, - он шумно втянул воздух носом, зажмурился и выпалил, - От тебя все мужики сбегают, потому что ты невменяемая... Извини, это не я - это Павлик сказал, - и он поглубже зарылся в подушки.

- Вот сморчок плюгавый! - не сдержалась я, хотя и дала себе слово не выражаться, что бы ни услышала, - Сучок криво... А-а-а! - ужасная догадка лезвием прошлась по горлу. Крик перешел в хрип. Хватаясь руками за горло, я вскочила с кресла и выпалила, - И тогда вы его того?.. Убили?

Лишь чудо удержало пугливую рюмку на краю стола.

- Нет!

- Нет, что ты!

Я упала в кресло.

- А зря, - услышала свой голос и не узнала - столько в нем было металла.

- Мы, конечно, возмутились и в ответ наговорили ему тако-о-ое...

Тако-о-ое... - лицо Макса непроизвольно вытянулось, - Не знаю, как Грете, а мне до сих пор стыдно. Поэтому мама и считает, что мы его убили.

Понимаешь?.. - кузен почесал бороду, - Ника, ты у нас умная, скажи, откуда в человеке столько дерьма? Где оно копится?

- Максим! - строго одернула Грета.

Я опрокинула вторую рюмку водки. Ух, какая га-адость этот наш

Павлик... Мужики от меня, видите ли, бегают. Фу! Да я сама от них бегаю, но это недостаточный повод, чтобы считать меня невменяемой. Излишне впечатлительной - пожалуй, но не невменяемой.

- Павлик хамил, смеялся над нами, орал, размахивал руками и брызгал во все стороны ядовитой слюной, - Макс брезгливо вытер щеку, как будто последняя капля только сейчас долетела до него, - Нам так не хватало тебя! - заключил он патетически, - Ты бы сумела его приструнить.

- Он осатанел, честное слово! - поддержала кузина брата, - Метался по комнатам, выворачивал ящики, сметал с полок белье. Трусы, полотенца, - все на пол, Нюсе потом пришлось перестирывать... Налетел на Фабу, который зашел нас проведать, схватил старика за грудки и стал трясти, требуя отдать дядино завещание, - Грета устало прикрыла глаза.

- Он обвинил нас в том, что мы его уничтожили, - припомнил Макс.

Поняв, что "его" - это завещание, а не самого Павлика, я уточнила:

- А вы действительно его уничтожили?

- Нет! - запротестовал любимый кузен, - Если хочешь знать, мы его в глаза не видели. Думаю, дядя нас дурачил. Он хотел, чтобы мы побегали вокруг, посуетились, вот и выдумал завещание.

Бен прохрипел полночь.

- На дядю это похоже, - согласилась я, - Значит, вы не уничтожали завещание и не убивали сморчка. Не мучайте меня, я и без вас устала с дороги, скажите, кто его убил, и разойдемся с миром.

- Да никто, - нервно хохотнул кузен, - Честное слово! Смор... в смысле Павлик ушел в спальню.

Побушевал там и успокоился. Когда мама зашла к нему со стаканом теплого молока - думаю, она хотела помириться, - Макс скорчил мину, выражающую неодобрение, смешанное с почтительным сыновним смирением, и продолжил, - Павлик ничком лежал на полу. Фаба вызвал неотложку, и Павлика увезли в больницу.

- Когда это случилось?

- Сегодня днем, часов в пять, нет, ближе к шести.

- Ближе к восьми, - поправила Грета, - Скандал начался без десяти восемь. Некоторое время я на часы не смотрела, сама понимаешь - не до того было, но скорая приехала в половине десятого, это точно.

Выходит, я опоздала к финалу на час с небольшим.

- Тете Поле сообщили?

- Н-нет... А ты думаешь, стоит? - напрягся Максим.

- Не знаю, - честно призналась я, - А в больницу ходили? Если сморчок умер, то хочешь-не хочешь, а сообщить придется, если нет - подождем, может, само рассосется.

- Павлик не умер. Во всяком случае пока не умер, - откликнулась Грета,

- Я только что из больницы. В регистратуре сказали, что Павлик в реанимации. Завтра утром станет ясно что да как.

Хорошо, что Павлика никто не убивал, но странно. Очень странно.

Сморчок давно напрашивался.

Однако...

- Не могу больше - глаза слипаются, - пожаловалась я, вставая, - Пойду спать. Не возражаете?

День выдался хуже не куда. Лялькину телеграмму о скоропостижной смерти моего единственного дяди я получила сегодня в обед. Неужели сегодня? - ахнула я. Не верится. Кажется, что на прошлой неделе. Это доказывает, что время - коварная субстанция, оно то летит, то тащится, то делает мертвые петли, одна из которых, как видно, и пришлась на сегодняшний день.

После того, как я получила телеграмму, Дашка покидала мои вещи в сумку, я отловила в курятнике упирающегося всеми четырьмя лапами Сем

Семыча, прыгнула в "ниву" и помчалась в Озерск.

Потом пять часов за рулем. В аду, пропахшем плавящимся асфальтом и выхлопами. Но все бы ничего, если бы не шизанутые иномарки, мечтающие то ли о ближайшем столбе, то ли о первом встречном - моем, разумеется! - бампере. И естественно, ими управляли мужчины - агрессивные и прямолинейные до обморока. Однажды еле вывернулась, послав пару дружеских слов упертому кретину в "мерсе". Поцелуй меня в карбюратор, красавчик! И по газам от греха подольше.

И вот, после всех пережитых ужасов неуемная судьба подкидывает происшествие с Павликом. Это чтобы жизнь не казалась липовым медом.

Думаю, хватит с меня на сегодня. Но кто знает, не готовит ли щедрый денек очередную пакость, поэтому в срочном порядке ставлю на нем жирную точку, пока он не поставил на мне.

- Нюся постелила тебе в угловой спальне, - крикнула в спину Грета.

Когда я нырнула под хрустящую простыню, пахнущую ромашкой, дверь приоткрылась, тихонько скрипнув, кто-то бесшумно подкрался и засопел, устраиваясь в ногах. Сем Семыч, - подумала я, улыбаясь, и мгновенно заснула.

Я лежала на Дашкином сеновале, широко раскинув руки и подтянув колени к животу. Я была пушистым белым облаком, которое бережно баюкает синий ветер.

Внезапно неведомая сила навалилась на меня: закрутила, потащила в темную бездну, а потом и вовсе швырнула камнем вниз.

Пролетев сквозь колючую толщу, пахнущую клевером и ромашкой, я пару раз кувыркнулась в воздухе и вошла солдатиком в воду, которая бесшумно разомкнулась у меня под ногами и тут же сомкнулась над головой.

Я стала погружаться на дно.

Я погружалась миллионы лет, а дна все не было.

Опомнившись, я заработала руками и ногами, направляя безумно тяжелое и неуклюжее тело вверх.

Наконец, почувствовала, что всплываю, но - увы! - слишком поздно. Над головой - все та же темная, мутная толща, и нет ей конца. Ни дна, так сказать, ни покрышки.

Невыносимая боль тупым скальпелем вспорола пустые легкие. Захотелось одного - избавления. Любой ценой.

Прости и прими рабу твою. Все. И...

И я захлебнулась влажным воздухом, пахнущим тиной и гнилью. Не веря своему счастью, я забилась на поверхности и все-таки нахлебалась воды - солоновато-сладкой, что-то напоминающей по вкусу. А еще вода была вязкой и, почудилось в кромешной темноте, алой. Бред, конечно, но так показалось.

Вдалеке виднелся спасительный берег. Я погребла к нему.

Плыть было трудно. Мокрые шорты и майка тянули вниз. Вязкая вода сковывала движения, цеплялась за меня, словно утопающей была не я, а она.

Чтобы сэкономить силы, я перевернулась на спину и поплыла, ориентируясь по звездным россыпям.

Вот и берег. Стараясь не думать о пиявках (может, в темноте они спят?), я нащупала ногами скользкое илистое дно и встала. Осталось сделать последнее движение - и я спасена.

- А!

Последнее движение оказалось крайне неудачным - я поскользнулась и шлепнулась в воду, подняв фонтан алых брызг. Ой, мамочки, здесь могут быть пиявки! Я быстро подскочила, отряхнула беззащитный перед злобными пиявками зад и снова попыталась выбраться на берег. И снова неудачно.

Распугав всех мерзких кровососов в радиусе тридцати метров упражнением номер шесть (глубокое приседание) и вконец намаявшись, я догадалась опуститься на четвереньки - так устойчивее - и упрямо поползла вперед.

Вскоре рука наткнулась на склизкую деревяшку. Это было бревно, один конец которого съехал в озеро. Я ухватилась за него, как за канат Ариадны, и, подтянувшись, выбралась на берег. Уф. Можно перевести дух.

Только я хотела отпустить спасительную корягу, как она блеснула глазами, широко раскрыла пасть, высунула тонкий, раздвоенный на конце язычок и лизнула меня в ободранную щеку. Ай!

С визгом я отбросила гадину и бросилась бежать куда глаза глядят. А глаза мои глядели, видимо, на Пушкинскую площадь, потому что в конце концов я оказалась там, на лавочке возле нашего всего, немилосердно загаженного голубями и прочими птахами.

Не берусь рассудить, кто из нас двоих выглядел лучше.

Я проснулась, но открыть глаза не решалась. Долго лежала, прислушиваясь к себе и к окружающему миру - солнечному, по-утренне свежему, аппетитно шкварчащему салом на большой Нюсиной сковородке.

Мир был прекрасен. Его портил только солоновато-сладкий привкус на языке.