Ирина Мельникова - Агент сыскной полиции Страница 40

— Не потеряет, — ухмыльнулся Вавилов, — парень он молодой, здоровый, красивый. Может, попробовать подослать его к Рябцевой?

— А знаешь, это идея, — радостно встрепенулся Тартищев, — и я даже придумал, как его синяки на благое дело использовать.

Некоторое время, склонив головы друг к другу, они тихо совещались, потом Тартищев одобрительно хлопнул Вавилова по плечу:

— Думаю, она ничего не заподозрит! А Алешке внушим, чтобы стонал более убедительно.

Он потянулся к сейфу, вытащил початую бутылку казенки и усмехнулся:

— Вот уже который раз зарекаюсь заканчивать день выпивкой, — он подмигнул Вавилову, — но господь простит сие прегрешение, и как ты думаешь, почему?

Иван недоуменно пожал плечами, полагая, что лучше промолчать. В правилах начальства было задавать каверзные, с тайным смыслом вопросы. Тартищев обычно отвечал на них сам и очень веселился, когда подчиненные мешкали с ответом. Предоставив ему это удовольствие, Вавилов проследил взглядом за тем, как водка заполняет собой граненые стопки, и поднял глаза на Тартищева. Тот взял одну из них в руки, вторую подал Вавилову.

Выпив водку, Тартищев смачно крякнул, приложился носом к бублику и наконец пояснил:

— Я ведь против своего слова не иду, а водки выпил потому, что вот-вот новый день начнется, а вчерашний уже два часа как за бортом остался. — И он показал Ивану свой брегет, стрелки которого отмеряли третий час ночи. И опять посмотрел на окна. — Нет, все-таки следует проверить, куда Алексей подевался.

Дело в том…

Быстро и эмоционально он объяснил Ивану, по какой причине Алексей отправился в столь поздний час с визитом к своей бывшей хозяйке.

— Я съезжу. — Иван поднялся на ноги.

— Погоди, — Тартищев махнул рукой, — вместе поедем. Так надежнее будет. Кто его знает, что там случилось?

Он плеснул в ладонь водки и быстро протер ею голову.

Вавилов вытаращил глаза от изумления.

Тартищев расхохотался:

— Ты что, голубь? Не знаешь разве, что от этого чуб богаче растет и мозги резвее работают? Первейшее средство. Я, к примеру, голову не успеваю брить. Волос у меня жесткий, никакие расчески не берут, потому с малолетства наголо меня стригли, иначе только конским гребнем мою гриву и расчесывать. Правда, до сих пор не знаю, они от водки так растут или все ж наследство батино?

Они вышли из кабинета. Иван спустился вниз, а Тартищев остался наверху, чтобы опечатать свой кабинет. Это он исправно проделывал каждый день, вернее, каждую ночь, согласно инструкции департамента полиции, единственной, которую еще ни разу не нарушил.

Дежурный унтер-офицер при виде Тартищева взял под козырек:

— Спокойной ночи, ваше высокоблагородие!

Федор Михайлович усмехнулся.

— Твоими бы устами… — И замолчал на полуслове. Дверь в вестибюль управления открылась, и на пороге возник Алексей Поляков собственной персоной. — Где тебя носит? — произнес Тартищев сердито, но, разглядев его перевязанную руку, озадаченно покачал головой и посмотрел на Вавилова:

— Что я тебе говорил?

— Ничего особенного, — показал в улыбке зубы Вавилов, — еще, видно, не все пинки на заднице собрал. А шрамы, они мужика украшают. Главное, чтоб на тех местах были, которые дамам не зазорно показывать.

— Ну что вы, право? — насупился Алексей. — Все вам шуточки. А я чуть всю физиономию о крыжовник не ободрал, пока с лестницы летел.

— Успокойся, летун, шрам на роже мужикам всего дороже, — усмехнулся Тартищев, — давай поднимемся наверх, и там все подробно изложишь. — Он поднял ногу на первую ступеньку, но, видно, передумал, потому что развернулся и махнул рукой:

— Поехали ко мне!

— Я, вероятно, всего минут на десять опоздал. — Алексей отхлебнул чай из чашки и нацепил на вилку пластик ветчины. Быстро отправил его в рот и пояснил:

— С обеда ничего не ел.

— А кто тебе мешал, голубь мой, поесть как следует? — поинтересовался Федор Михайлович. — Нет, побежал искать приключений на свою голову. Так что прекрати тянуть купца за яйца! Говори, что узнал!

— Изумруд, который носит на шее Мария Кузьминична, и вправду ей подарил Лабазников, где-то лет двадцать или чуть больше назад. Оказывается, все убитые старухи — его бывшие любовницы.

— Получается, что каждой из них он дарил по изумруду? Разобрал для этой цели браслет и дарил?

Но с какой стати неизвестный убийца гак настойчиво охотится за изумрудами? — Тартищев задумчиво потер шрам. — Возможно, с ними связана какая-то тайна? И старух он убивал только потому, что они его узнали? А кого они могли узнать из окружения Лабазникова? Того, кто в то время был рядом с ним и, значит, знал об этом браслете такое, чего не знали старухи или даже его ближайшие родственницы — дочь и сестра. — Он обвел пристальным взглядом Вавилова и Алексея, торопливо допивающих свой чай, и приказал:

— Все, хватит с вас! — и крикнул заспанному Никите:

— Убирай со стола, а то, смотрю, ужин уже резво перетекает в завтрак. Всему свое время, господа хорошие!

— Время, поди, ложиться пришло, — пробурчал недовольно Никита, собирая на поднос чайные чашки, — а вы все разговоры долдоните. — Он с укором посмотрел на Тартищева. — Себя бы пожалели, Федор Михайлович! Разве можно сутки напролет не спать?

Тартищев с досадой махнул на него рукой:

— Ступай себе, еще полчаса, и спать двинемся. — И нетерпеливо посмотрел на Алексея:

— А теперь с самого начала и подробно… Итак, ты очнулся…

…Очнулся он от пронзительного женского визга, исходившего от создания в длинной белой рубахе, державшего над ним керосиновый фонарь. Странным образом Алексей совсем не ощущал боли, и, когда его подняли и понесли, он подумал, что оказаться на небесах совсем даже не страшно. Только отчего у херувимов столь отвратительный голос? И эта керосиновая лампа… Херувим с керосиновой лампой? Что может быть нелепее…

И эта мысль окончательно избавила его от вялости, охватившей все его тело, и позволила наконец понять, что голосящее создание — всего лишь Глафира, служанка Марии Кузьминичны, а на руках его несут конюх Федос и дворник Егор. Они то и дело оступались и чуть не уронили Алексея на ступеньках, все это время тихо переругиваясь между собой. Конюх был намного ниже дворника, и при переноске пострадавшего из палисадника в дом ноги Алексея, которые поддерживал Егор, то и дело оказывались выше головы. Так вот и внесли Алексея Полякова в спальню Марии Кузьминичны чуть ли не вверх ногами.

На пороге их встретила сама хозяйка в такой же, как у Глафиры, длинной рубахе, с растрепанной седой косой поверх пуховой шали, накинутой на плечи. Алексея положили на высокую кровать. Он тут же утонул в перине, но тем не менее, пока Мария Кузьминична и прекратившая визжать Глафира возились с его левой рукой, он пересчитал головы склонившихся над ним слуг. Все были на месте, никто не пострадал…

Он вздохнул с облегчением.

— Что произошло, Мария Кузьминична? Вас пытались ограбить? — Ему показалось, что за него говорит кто-то другой, настолько собственный голос прозвучал слабо и невыразительно.

— Ох, Алеша, — махнула рукой хозяйка, — я этого супостата уже сколько дней поджидаю. Последнее время успокоилась, думала, потерял меня из виду, ан нет! Появился, ирод, как раз сегодня, словно прознал, что я решилась в полицию пойти и рассказать про эти проклятущие камни. — Она деловито осмотрела перевязанную руку Алексея. — Гляди, как ладно получилось, точно в лазарете, а ведь кровищи было!

Я уж думала, жилу какую повредил, а всего-то и делов, что кожу содрал. — Она ласково улыбнулась, отчего глаза-изюминки почти исчезли в складках ее лица. — Глафира поначалу шибко испугалась. Она ведь подумала, что я вместо Прошки ненароком тебя пристрелила из дробовика. Я ружье уже, почитай, месяц возле себя держу, с тех пор, как узнала, что убивец за его бывшими зазнобами охотится.

— Чьими зазнобами? — уточнил Алексей, хотя уже понял — чьими.

— Чьими? Известно чьими, — проворчала старушка, — Василия Лабазникова бывшими любовницами.

Только это они были любовницами, — кивнула она в сторону темного окна, имея, очевидно, в виду кладбище, на котором теперь покоились ее бывшие соперницы, и с гордостью произнесла:

— На мне он жениться хотел. Поэтому самый большой камень и подарил.

— Так это, выходит, Прохор был? Сипаев? — поразился Алексей. — Но ведь его три года как на каторжные работы отправили. Мне только сегодня дочь Лабазникова, Анастасия Васильевна, рассказала эту историю.

— Не знаю, что уж она тебе рассказала, — Мария Кузьминична осуждающе поджала губы, — но только без причины мужа не убивают. Прошка, говорят, ее любовником был. Да и как ему, красавцу такому, не стать ее любовником? Кудри чернее воронова крыла, глаза огнем горят, сам — кровь с молоком, так и кипит. Видно, цыганская кровь в нем играла, не иначе. А ловок был, а силен!.. Сам-то Василий Артемьевич шибко охоч был до скачек. На Троицу чаще всего их затевал. Или борьбу на поясах. Только Прошке ни в чем не было равных. Да и сызмальства было заметно, что он глаз на младшую, на Настю, положил. И она его по-особому выделяла, подсмеивалась над ним, вышучивала, но выделяла, как пить дать выделяла. К слову сказать, Василий Артемьевич и сам поначалу все его подзуживал, все его подначивал… Дескать, выиграешь десять скачек подряд или вчистую одолеешь всех на поясах, не задумываясь Настю за тебя отдам. Прошка взял и выиграл, да и пришел к нему требовать обещанную награду. А Василий Артемьевич при всем честном народе за живот схватился: «Ах ты, байстрюк! Ах ты, сураз несчастный! Ишь чего удумал!» Прошка промолчал, но после того словно белены объелся. — Мария Кузьминична вздохнула и приказала Глафире: