Елена Арсеньева - Имидж старой девы Страница 40

А между тем его приятельница говорила, что Туманов очень напуган. Ну что ж, это бывает. Дрожал, дрожал человек от неизвестности, а как встал лицом к лицу с тем, в ком видит врага, тут же и отринул свой страх, и презрел себя за него, и решил умереть красиво и с достоинством. Вот ведь даже называет Бергера, которого ненавидит до скрежета зубовного, на «вы». А ведь это признак сильного характера, примета человека, который за свое достоинство готов постоять!

Ладно, все это хорошо и замечательно. Но все-таки почему именно в Бергере Туманов видит своего палача?! Может, с кем-то путает?

Вот оно, объяснение этим странностям: Туманов принял его за другого. А на самом деле они ведь никогда не встречались. Или встречались? И опять мелькнуло смутное воспоминание – и исчезло.

Неужели все-таки виделись?

Ладно, это потом. Сейчас главное – успокоить этого героического бедолагу. Он настолько измучен, что его сил надолго не хватит.

– Слушайте, сядьте, а? – негромко попросил Бергер. – Давайте поиграем?

Туманов уставился на него так, что его огромные, ввалившиеся глаза, казалось, стали еще больше.

Бергер спохватился, что парень воспринял эти слова за издевку, и поспешил пояснить:

– Я вижу, что тратить время на биение себя в грудь и крики: «Я хороший, я и в самом деле независимый юрист!» – бессмысленно. Потому что я не пойму, в чем должен оправдываться. Поэтому есть такое предложение: поиграть в доверие. Вы поверите, что я именно тот, за кого себя выдаю, а главное, что нет у меня никаких киллеров и вашей крови я не жажду. Ну а я поверю всему, что вы мне расскажете. Что захотите рассказать, – уточнил он. – Садитесь, пожалуйста, садитесь.

Туманов не сел, а рухнул на стул. Глаза его как впились в лицо Бергера, так и не отрывались от него, и тот с трудом удерживал желание провести рукой по лбу и щекам, чтобы «смахнуть» этот напряженный взгляд.

– Ловите, да? – пробормотал Туманов. – Хотите выяснить, что я все-таки знаю? Разумно, хотя и запоздало. Ну, может, хоть теперь поймете, что совершенно ничего. Что зря напустили на меня этого вашего…

Теперь он безотчетным движением прижал руку к лицу. Значит, его и по лицу били. Ну да, нос распухший и щека желто-синеватая, еще не все побои сошли.

Бергер с нескрываемым сочувствием рассматривал синяк. И вдруг, словно эхо, в его голове отдались три слова – только три слова из тех, что недавно произнес Туманов.

«В парке убили», – сказал Туманов.

«В парке убили…»

– Ага, – воскликнул Бергер. – Так вот где я вас видел! Вспомнил наконец!

Из дневника Жизель де Лонгпре,

31 марта 1814 года, Мальмезон

Итак, это свершилось…

Мы ожидали этого – и боялись, что русские захотят скорой победы. Но бог заступился за нас. Этого не произошло!

С нашей стороны выслали парламентера. Пушки замолчали. Наступившая тишина была как вздох облегчения…

Все произошло только вчера, а сегодня, чудилось, весь Париж двинулся на бульвары, где надлежало проходить союзным войскам.

Мадам хотела получить известия из первых рук. Нам с Моршаном было приказано одеться попроще и смешаться с толпой. Чуть свет мы выехали в Париж, не желая хоть что-то пропустить из феерического и пугающего зрелища, которое ждало нас.

Мон Дье! Что же мы увидели! Балконы, окна террас были заполнены зрителями; все парижские жители нетерпеливо ожидали вступления иностранного войска, как если бы это были не захватчики, а освободители. Только тут я поняла, как обособленно мы живем в Мальмезоне, как далека жизнь нашей крохотной колонии от подлинной жизни страны. Вроде бы до нас доходят многочисленные слухи, Моршан беспрестанно курсирует между Мальмезоном и Парижем, мы читаем последние газеты, и даже сам князь Беневентский пытается держать нас в курсе всех последних событий. Но вот именно – событий, а не настроений! И только сейчас я впервые понимаю, что падение Наполеона – для Парижа вовсе не такая трагедия, как для Мальмезона и некоторых обитателей Тюильри. О, сколь непостоянна народная любовь! Они забыли прежнего кумира – они сияют улыбками навстречу северным варварам!..

Справедливости ради следует сказать, что пока завоеватели ведут себя как цивилизованные люди. Вот что мне удалось узнать, стоя в толпе.

На ранней заре русская конница, предводительствуемая великим князем Константином Павловичем, и гвардии союзных держав построились в колонны по дороге к Парижу. Русский император со своим штабом отправился в Панкенсо, куда прибыл и король прусский со своей свитой. Здесь победителей ожидали префекты парижских округов. Царь Александр обратился к ним с речью:

– Ни Франции, ни французам не воздам злом за зло. Один Наполеон мне враг…

Право, слова, достойные просвещенного государя! Сказать, впрочем, можно все. Посмотрим, как-то он подтвердит их делом!

Но продолжаю описывать сей невероятный, достопамятный день.

Оба государя, Александр и Вильгельм, в сопровождении князей и своих полководцев направились через парижские заставы к предместью Сен-Мартен. Казаки и гвардия возглавляли шествие. Граф Ларошфуко прибыл к союзным государям с белым бантом, предлагая себя в проводники русскому императору.

Около полудня все войска – конница и пехота, – отличавшиеся превосходной выправкой, предшествующие императорским свитам, вступили в город под звуки труб и военной музыки. При прохождении через предместья от чрезмерного стечения народа воинское шествие надолго замедлилось: казалось, в сем месте соединился весь Париж; никак нельзя было двинуться. Только в час дня союзное войско появилось на бульваре Пуссоньер.

Не стоит объяснять, что я смотрела на них без симпатии. Однако… не могла не проникнуться парадоксальностью момента! Парижские жители созерцали зрелище, которое долго еще не забудется в мире: они видели блестящую армию среди горожан, ничем не обеспокоенных; видели неприятельское войско, принятое как войско, возвратившееся в свое Отечество.

Боже мой, как приветствовал их народ! Все махал руками, кивал головами, все кричал:

– Да здравствует Александр, да здравствуют русские!

– Да здравствует Вильгельм! Да здравствует император Австрии!

– Да здравствует Людовик, да здравствует король!

Ага… это роялисты. Невольно оглядываюсь, словно ожидая увидеть главного выразителя их чаяний – князя Беневентского, – но не вижу его. Теперь нет смысла скрывать свои пристрастия, но, пожалуй, он счел ниже своего достоинства смешаться с народом. Затаился в доме, словно старый, хитрый лис в норе…

О господи, как же они орут! Прямо с ума сошли от этих русских!

– Покажите нам прекрасного, великодушного Александра! – кричали красивые женщины, цепляясь за упряжь офицерских коней, так что один из молодых воинов принужден был приостановиться, чтобы ответить учтиво:

– Сударыни, вон он, в зеленом мундире, рядом с прусским королем.

У него прекрасная французская речь! Недаром дама восхищена:

– Но, сударь, вас можно принять и за француза.

– Много чести, мадам. Я этого не стою, – улыбнулся русский, но дама снова во все горло закричала:

– Да здравствует Александр! Да здравствуют русские, герои севера!

Тем временем царь остановился у Елисейских Полей, и Триумфальная арка, этот символ славы Бонапарта, смиренно изготовилась принять его.

О, какое счастье, что здесь нет Мадам! Не стану рассказывать ей о том, как победители стояли у Триумфальной арки, как волны народные трепетали, колыхались, бились вокруг русского императора. Он более всех из государей союзных держав привлекал восторженное внимание. И стар, и млад, и простолюдин, и первостепенный парижский житель – всяк норовил схватить царя за руку, за колени, за одежду, хотя бы за стремя, чтобы снова и снова воскликнуть:

– Да здравствует Александр, долой тирана! Да здравствуют наши избавители!

Впрочем, я слышу вокруг не только здравицы, но и всякие благоглупости:

– Посторонитесь, господа, артиллерия! Какие длинные пушки, длиннее наших!

– Какая большая лошадь! Степная, верно!

– Посмотри, у него кольцо на руке. Верно, и в России носят кольца.

– Отчего у вас белокурые волосы, господин офицер? Отчего они длинны? В Париже их носят короче. Великий артист, парикмахер Дюлон, острижет вас по моде.

Наконец мы с Моршаном понимаем, что все – мы пресыщены этим зрелищем! Пора уходить. Пора возвращаться.

Сил у меня нет совсем, до кареты Моршан то ведет меня под руку, а то несет. И как подумаю, что это еще предстоит описать Мадам, снова пережить триумф русских и унижение Франции…

Катерина Дворецкая,

15 октября 200… года, Париж

У меня не сестра, а чистое золото. Я имею в виду младшую сестру, конечно. Маришку. Она мигом поняла, что со мной что-то неладно, а потому положила в колыбель очень кстати уснувшую Лизоньку, набросила плащик и сама сбегала и в булочную, и во «Франпри»! Принесла не один «Браунис», а три. Сегодня на обед, сегодня на ужин и завтра на обед. Поскольку сладкое – лучший транквилизатор.