Юлия Винер - Красный Адамант Страница 40

Про секс что и говорить, если его с приятной женщиной поиметь. Но здоровые перебирают, предъявляют требования и создают себе психологические проблемы, а для меня неприятных женщин практически и нет, разве что слишком уж старая либо совсем стерва — хотя и в них имеется свой цимес. (И как же это я только Танечку недооценил, из-за привычки, что ли? вот теперь и кусай локти…)

Такое мировоззрение я себе давно уже составил. Рассуждал разумно, вот и жил до недавнего времени правильно. Хорошо жил.

А теперь что? Сам, своими руками накликал на себя неприятности и беды… Посмотри правде в глаза, Миша. Никакого плана в твоей жизни не стало, и ты ею больше не управляешь. С женой ситуация мутная, и не известно, что будет. Дочь женится с арабом и хочет уехать, вдобавок хочет все семейство за собой тащить, включая неизвестное арабское число, и все это в расчете на твои камни. Твои… Какой черт тебя тогда попутал, ты можешь это понять? Одна минута, одна-единственная дурацкая минута, и всю свою философию забыл, и вся хорошая жизнь насмарку. Да плюс к тому шейка бедра, хотя это непосредственно не связано, но тоже не известно, когда еще полностью оправишься…

Это перкосет перестал действовать. Все-таки есть в нем то отрицательное качество, что действует, действует, и вдруг незаметно как с горки съезжаешь. То есть боль по-прежнему сдерживает, но мысли пошли уже не те.

Поэтому хватит валяться, а надо встать и подготовиться. Скоро должна прийти Ирис, и хочу встретить ее в приличном виде, то есть хотя бы пижамные штаны натянуть, потому что лежу без. Она мне и в этом больше не хочет помогать, сам можешь, говорит. И она права, могу вообще, именно при больной ноге оказалось, что могу больше, чем думал. Вот вам Татьяна, сперва распустила меня, а теперь бросать.

Вставать я научился хорошо, но со штанами по-прежнему много трудностей. Однако планирую даже побриться, Ирис в прошлый раз очень ругала, что лежу небритый.

Вот и звонок в дверь, точно вовремя, как всегда у Ирис. И я все успел, и штаны, и все. Цепляюсь за ходунок и начинаю потихоньку двигаться.

Тут опять звонок. Чего это ей не терпится? Смешная, знает же, что у меня на это уходит много времени. И еще звонок, два подряд.

Ковыляю, тороплюсь, но без всякой осторожности в смысле открыть дверь, только досада на Ирис, что не хочет ждать. Кричу ей: сейчас, сейчас. Уже взялся за ключ, и тут что-то меня подтолкнуло посмотреть в глазок — больше любопытство взглянуть на Ирис, когда она не знает.

Но там вовсе не Ирис. Не Ирис, а эта старая гнида с костылем из моей палаты.

Ну, надо же. И дома меня разыскал, гад такой! Хотя это не трудно, имя с таблички на кровати прочел, и вряд ли в Иерусалиме так много Михаэлей Чериковеров. И костыль ему не помешал, и голова не закружилась, приперся, симулянт вонючий.

Но зря трудился. Так я тебя, гниду, и пустил! Постой, думаю, постой на площадке, покукуй. А долго звонить будешь, надоешь — полицию позову, за приставание и нарушение общественного порядка.

Полицию… нет, пожалуй, полицию не позову. Дождусь, пока Ирис придет, она с ним быстро разберется.

А он еще и стучать начал. Боюсь, опять Ицик выскочит, опять сделает мне медвежью услугу, стучите, мол, сильнее, он всегда дома. Говорю ему через дверь:

— Чего приперся, пошел вон. Все равно не открою.

Он мне с другой стороны ласково говорит:

— Открой, пожалуйста, я по делу.

— Что, — говорю, — еще камею принес? Нет у меня с тобой никаких дел, убирайся.

— Камея, — говорит, — глупость, ошибка, ты уж извини. Нет, у меня серьезное дело.

— Не трать времени.

— Хорошее для тебя.

И что это Ириска не идет? Такая всегда аккуратная девочка.

Опять колотиться начал. Всех соседей мне переполошит!

— Сейчас в полицию позвоню, — говорю.

— Нет, — говорит, — в полицию ты не позвонишь, а лучше открой, у меня есть для тебя предложение.

— Никаких предложений, отваливай.

— Хорошее предложение. Я у тебя твой цирконий куплю.

— Какой еще цирконий?

— А камушек твой красный, замечательная имитация, приличных денег стоит.

— Имитация! Убирайся, дед, а то покажу тебе имитацию!

— Да брось, где тебе. А имитация прекрасная, говорю как старый ювелир. Я таких и не видал никогда.

— И больше не увидишь.

— На что она тебе? А я обработаю, оправлю красиво, и тебе выгода, и мне. Открой!

— Иди отсюда.

Опять я уставать начал, да еще стоя, а Ириски все нет.

— Три тыщи шекелей даю! Наличными.

— Да ты смеешься, дед! — Так меня эта сумма возмутила, что не удержался, дурак.

А он и в самом деле хихикает там за дверью.

— Ну, — говорит, — три пятьсот дам. Только для тебя. Ты что, и правда думал, это бриллиант? — И хихикает изо всех сил.

— Дед, добром говорю, вали отсюда, — больше не поддаюсь на провокацию, говорю мирно, на крик уже сил нет.

— Больше никто не даст, поверь мне.

Обожаю, когда человек говорит «поверь мне», первый показатель, что врет.

Наконец-то хлопнула дверь подъезда, идет Ириска. Торопится, мигом взлетела по лестнице, и слышу ее голосок:

— Вы к Михаэлю?

— К нему, — отвечает дед, — но что-то долго не открывает.

— А он медленно ходит, — смеется, — сейчас мы его поторопим, — и нажимает на звонок.

— Ирис, — говорю громко и отчетливо, — выручай. Гони этого гада в шею.

Вижу в глазок, она растерялась. Смотрит на деда и говорит:

— Михаэль, ты что?

— Пока не уйдет, никому не открою. Гони.

Растерялась ненадолго. Не стала расспрашивать что да почему, а прямо ему говорит:

— Он не хочет вас видеть. Вам придется уйти.

— Миленькая девочка, он же шутит, разве не видите? У вас есть ключ?

— Нет, кричу прямо в глазок, — я не шучу! Пусть убирается. Я больше стоять не могу.

Ириска свела брови и строго говорит:

— Вы слышали? Попрошу немедленно отойти от двери. Мне срочно нужно к больному.

— А вы врач? — спрашивает. Рассчитывает, гад, что врач побудет и уйдет.

Но Ириска, умница, даже не запнулась:

— Нет, — говорит, — я тут живу.

Дед ухмыляется игриво:

— С ним?

Тут моя Ириска и сама разозлилась:

— А вам какое дело? С кем хочу, с тем живу!

Ах, если бы!

Но дед мотает головой.

— Нет, — говорит, — я его жену видел, ничего женщина. И дочку. А вы, значит, приходящая.

Тут маленькая Ириска с нежным голоском как заорет, не хуже любой марокканки:

— А ну, пошел отсюда, старый козел! Пошел, пошел, пошел! — И плечиком ему в грудь, теснит его к ступенькам.

Он на нее костылем. Она рукой защиту выставила, как в карате, он даже покачнулся. Не дай Бог, сверзится дедуля, хлопот не оберешься!

Но я уже видел, как Ирис умеет с травмированными справляться, чтоб не повредить. Пока он костылем махал, она проскользнула со спины, обхватила за туловище, коленкой под зад и аккуратно спустила его на две ступеньки вниз. Толкнула легонько в спину, катись, говорит, старый, и не возвращайся! Тебя здесь не хотят!

Пошел. Ковыляет со ступеньки на ступеньку, бормочет что-то, потом обернулся к двери и крикнул:

— Меня здесь еще захотят! Да поздно будет! Пожалеешь, Чериковер!

Чего-то еще говорил, но я открыл дверь и впустил Ириску.

Как-то я совсем разучился быть один. Происходят какие-то нежелательные изменения.

Всегда любил находиться сам с собой, это подходит к моему характеру, особенно после коммуналки, где мы жили с родителями в детстве, там одному получалось побыть только в туалете, да и то гнали. И у меня вся взрослая жизнь была так устроена, чтоб хоть на время оставаться одному, благодаря болезни была такая возможность, поскольку на работу не ходить. Правда, когда дети были в доме, маленькие еще, случалось иногда удаляться к матери, хоть и не идеальный выход, но все же лучше. За это, как известно, у дочери претензии, но вижу, что повзрослела и у нее проходит.

А здесь последние годы стало совсем хорошо. Дети из дому ушли, а Татьяна иной раз как закатится на две смены подряд — у меня просторное время чуть не на сутки. Что я особенно любил, это что находишься один, но при этом всегда знаешь, что она рано или поздно придет. И я одиночества не только не боялся, наоборот, ждал, чтоб ушла.

По-моему, насчет одиночества, как и во многом, это сильно преувеличено. Некоторые вообще не могут ни минуты оставаться сами с собой и непременно либо телевизор, либо хотят сбиваться в стадо. На миру, говорят, и смерть красна. Не знаю пока, про смерть, может, и так, но жизнь на миру меня не устраивает. И одиночества от этого не меньше, а, наоборот, больше, образуется его тяжелая общая масса, и тогда действительно страшно.

Особенно много про одиночество в книжках, как люди от него переживают и какое это ужасное состояние. А по-моему, совсем не ужасное, а самое нормальное. Как и должно быть. Я уже говорил про клетки, как человек каждый в самом себе как в клетке сидит и наружу только выглядывает, а по-настоящему изнутри знает только про себя и с другими соприкоснуться не может. Так это устроено, и спорить не приходится, потому что не с кем, а назвать можно как угодно, хоть, пожалуйста, и словом «одиночество». Во всяком случае, я так чувствую. Разбить эту клетку нет никакой возможности и выйти из нее можно только на тот свет или временно под влиянием химии, отсюда наркотики, выпивка и все такое, но одиночества этим не убьешь, только здоровье портить. Разве только некоторым сумасшедшим удается разбить эту клетку, думаю, именно из-за дикой паники, что приходится быть один на один с самим собой. Но там, куда они из нее выскакивают, им уж, я думаю, не до одиночества.