Спокойной ночи, красавчик - Эйми Моллой Страница 41

– Ого, Альберт, – удивляется Сэм. – Но зачем?

– Потому что вам нужно выбраться из кровати, иначе у вас разовьются пролежни, и я не могу придумать более удобного варианта. – Я поглаживаю мягкую кожу, вспоминая, как впервые сел в кресло Сэма. Я наблюдал из окна наверху, как двое мужчин несли большую коробку вниз по лестнице в его кабинет. Я не смог устоять. Позже тем же вечером я воспользовался дополнительным ключом, который попросил у Гэри Унгера из «Слесарей Гэри Унгера», и провел полчаса в тихом кабинете, расслабившись в самом удобном кресле в мире. Итальянская кожа, хромированный каркас ручной работы и колеса со стопором.

Теперь я ставлю кресло рядом с кроватью Сэма. – Хотите, чтобы я…

– Вытащил меня из кровати и усадил в это кресло? Да, конечно, – просит он. Я откидываю простыни.

– Двигайтесь к краю, – указываю я, подвожу одну руку ему под гипсы, другую кладу на его поясницу, а затем напрягаю колени, чтобы его приподнять.

– Молодец, – говорит Сэм, когда я осторожно усаживаю его в кресло.

– Я всю жизнь перемещал людей в кровать и обратно, – поясняю я, делая паузу, чтобы размять спину, потом иду за пуфиком, который притащил из гостиной. Я затаскиваю его в комнату и укладываю на него ноги Сэма, одну за другой. Затем возвращаюсь в холл за столом – тоже точно таким, как у Сэма в кабинете, ставлю его рядом с креслом. И раскладываю на нем вещи Сэма: желтую коробку с бумажными салфетками «Клинекс» рядом с научной статьей об Анне Фрейд и октябрьским выпуском журнала «Ин тач» с тайной мексиканской свадьбой Крис Дженнер на обложке. Последним штрихом я ставлю на пол, напротив Сэма, маленькие часы.

– Все, как в моем кабинете, – комментирует Сэм.

– Верно.

Я делаю шаг назад, разводя руками. – И как вам?

– Как будто я снова на работе, – оценивает он, вцепившись в подлокотники. – Другими словами, как в раю.

– Я рад, – говорю я, едва сдерживая волнение. – А теперь давайте посмотрим на швы. – Я натягиваю латексные перчатки и снимаю повязку с его лба. – Ушиб хорошо заживает, – сообщаю я.

– Похоже, ты соображаешь в медицине, – подмечает Сэм.

– Двадцать пять лет в сфере здравоохранения, – отчитываюсь я, доставая со дна тележки сложенную толстовку с эмблемой «Лойола Уайлдкэтс[52]». Наденьте ее. Здесь холодно.

– Ты был врачом? – Уточняет Сэм, натягивая ее через голову.

Я громко смеюсь. – Слышал бы вас мой отстраненный отец, – говорю я. – Нет, всего лишь медпомощником. Недавно вышел на пенсию. «Домашние Ангелы Здоровья, мы помогаем пожилым на дому, обеспечивая душевное спокойствие всей семье».

– И что это была за работа? – Спрашивает Сэм.

– Все, что нужно клиенту, – объясняю я, достав из кармана фартука тюбик с мазью и свежую повязку. – Подготовка к купанию и приему пищи. Дружеское общение. – Я наношу мазь на порез Сэма. – Уход за ранами.

– Держу пари, у тебя хорошо получалось.

Я делаю паузу на середине мазка. – Почему вы так говорите?

– Твое присутствие успокаивает, – отвечает Сэм.

– Что ж, я не из тех, кто любит хвастаться, но я трижды был сотрудником месяца, – говорю я, мои щеки пылают. Я заканчиваю с повязкой и возвращаюсь к тележке.

– Ты не против, если я спрошу, что произошло между тобой и твоим отцом? – Интересуется Сэм. Я верчу в руках пластиковый контейнер с ватными палочками, стоя к нему спиной. – Ты сказал, у вас были отстраненные отношения. Мне любопытно, почему.

Я колеблюсь. – Это долгая история.

– У меня есть немного времени. – Его тон звучит мягко. – Не хочешь присесть?

Я разворачиваюсь к нему. – Зачем?

– Думаю, так будет удобнее.

Я нерешительно оглядываю комнату. – На кровать, или принести стул?

– Где тебе нравится, – предлагает он.

– Полагаю, кровать сойдет. – Я сажусь прямо посередине и обеими ладонями давлю на матрас. – Хорошо и твердо.

Сэм кивает. – Она удобная. – Он замолкает и складывает пальцы домиком у губ.

– Я не общался с отцом больше тридцати лет, – начинаю я.

– Почему?

– Он меня стыдился.

– Что заставляет тебя так считать?

– Это было очевидно, – поясняю я. – Мы были слишком разными.

– В каком смысле?

– Он – настоящий мужчина, а я – неженка.

– Оу, – изрекает Сэм. – Это он так тебя называл?

Я смахиваю пыль со штанины. – Он был прав, – говорю я. – Я был не похож на других мальчишек. Всегда ненавидел спорт и не умел давать отпор. Не сумел бы, даже чтоб спасти себе жизнь.

– Понятно.

– Я не от него, – признаюсь я, прежде чем успеваю остановиться.

– Что ты хочешь этим сказать? – Спрашивает Сэм.

– Я хочу сказать, что Альберт-старший – не мой биологический отец. – Я никогда раньше не говорил этого вслух, и слова вылетают сами собой. – В школе мне было очень трудно. Обычно я держал себя в руках, но иногда, когда я возвращался домой, мне казалось, что меня уже переполняет, и все выплескивалось наружу. Мама сидела со мной на диване, пока я не переставал плакать. Однажды отец рано пришел домой. Там, где он работал, случился пожар, и завод закрыли. – Я вижу, как он стоит в дверях. То выражение его лица. Из-за чего опять плачет этот маменькин сынок?

– А дальше? – Спрашивает Сэм.

– Он был в ярости, – продолжаю я, моя грудь сжимается. – Посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Я каждый день благодарю Бога, что этот ребенок не мой».

– Сколько тебе было? – Спрашивает Сэм.

– Восемь. – Мое сердце бьется так громко, что я боюсь, что Сэм услышит его из своего кресла.

– Ты понял, что это значит?

– Не сразу, но рано или поздно я понял, что у моей мамы был роман. – Я заставляю себя рассмеяться. – Честно говоря, я почувствовал облегчение – за отца. По крайней мере, ему не стоит винить себя за то, что его сын – такой слабак. – Я делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться. – Моя мать умерла, когда мне было четырнадцать, и мы с ним остались вдвоем.

– О, Альберт. – Сэм выглядит искренне огорченным. – Мне очень жаль это слышать.

– Рак груди, – поясняю я. Помню, как она откусывала краешки печенья и спрашивала, не хочу ли я остаться дома и побыть с ней. Я каждый раз соглашался, но не потому, что не любил школу. Просто мама так нуждалась во мне, что я был уверен, что она умрет, если я уйду. Мы прятались наверху, слушая, как школьный автобус проезжает мимо дома, а потом она готовила нам яичницу и включала сериалы.

– Как твой отец воспринял ее смерть? – Спрашивает меня Сэм.

– Он был зол, – отвечаю я. – Последнее, кем видел себя Альберт Биттерман-старший, так это одиноким родителем. Я делал все, что мог, чтобы ему