Хью Уолпол - Над тёмной площадью Страница 42

Возможно, загадкой он был и для Хелен, но, даже если и так, она была самым близким ему человеком — ближе не бывает. Он склонял голову к ней на грудь, она держала его в своих объятиях, не любя его, но испытывая к нему огромную жалость и нежность. Она ждала его все годы, пока он был в тюрьме, утешала, поддерживала его. Она разделила с ним годы изгнания, когда он поселился в Испании; радовалась вместе с ним, когда он был к этому расположен (а поначалу он часто бывал шаловлив и беззаботен и умел веселиться, как ребенок), и наблюдала, как медленно и верно горькое чувство отчаяния и одиночества овладевало его душой. И постепенно все ясней и ясней понимала — это было глубокое, очень личное ее переживание, — что не любит его и никогда не любила, что в ее чувстве к нему преобладало нечто материнское и еще… верность ему, верность во всех невзгодах, которые она делила с ним. Она не только не любила его — она боялась его, и чем дальше, тем мучительней.

Помимо того, он страшно ее утомлял, временами превращаясь в ужасного зануду, брюзгу и маньяка, одержимого одной-единственной, навязчивой идеей, и тогда он без конца возвращался к прошлому, снова и снова, с унылым упорством принимался сетовать на свою судьбу, вопрошая, как так могло случиться и что его толкнуло на тот безумный поступок — вторжение в чужой дом, поступок, после которого на него посыпались все прочие несчастья. Я легко могу себе представить их вдвоем сидящими где-нибудь на солнцепеке в Сеговии или в Толедо: он — в который раз! — жует и пережевывает навязшую в зубах историю, а она в это время молча смотрит на раскаленное от зноя небо и думает: когда же это кончится?

По своему характеру Хелен была не особенно терпеливой. Не отличалась она и сентиментальностью. Я, пожалуй, раза в два сентиментальнее ее, хотя по английским стандартам вообще несентиментален. Она мне позже рассказывала, что за несколько недель до случая с убийством Пенджли она всерьез подумывала о разрыве с Осмундом, потому что больше не в силах была его выносить. Она считала, что так будет лучше для них обоих. В глубине души она знала, и очень давно, что любит меня, и только меня. Но уйти от Осмунда она собиралась не потому, что у нее была хоть капля надежды на нашу встречу, нет. Просто он ей смертельно надоел, и скучная, пустая жизнь с ним так доняла ее, что даже то материнское чувство к нему, которое до этого ее держало возле него, и оно было загублено.

Во многих отношениях Хелен была человеком суровым. Такой сделала ее жизнь, как и многих английских женщин нашего времени. Война сорвала розовые очки с ее глаз. Она увидела ее как чудовищную, издевательскую, бессмысленную, кровавую бойню. Из всего пережитого Хелен вынесла твердое решение: она больше не даст этой жизни обмануть ее. Она считала, что ее решение непоколебимо. Но нежность в ее сердце теплилась. Мое появление растопило ледяную корочку, которой покрылась ее душа. Мысль о том, что она выдала себя и теперь я знал о ее любви ко мне, пробудила в ней прежнее нежное чувство к Осмунду, непреодолимое желание быть с ним рядом в момент тяжких испытаний и защищать его, сколько хватит сил, от грозивших ему новых бед.

И действительно, беда пришла. Думаю, Хелен так никогда вполне и не оправилась от потрясения, которое она испытала, увидев труп Пенджли на диване в гостиной. Вероятно, не такая уж она была современная женщина, какой ей хотелось казаться. Признание Осмунда в том, что это было делом его рук, навсегда оттолкнуло ее от него. Этого не случилось бы, если бы она его любила. Позже она часто говорила, что, если бы Пенджли убил я, она чувствовала бы себя так, словно и она его убила, и от этого еще острее ощущала бы свою связь со мной. Но вид мертвого тела Пенджли раз и навсегда определил ее отношение к Осмунду. Ниточка, связывавшая их, была порвана; ничего, кроме отвращения и ужаса, она к нему больше не испытывала. Но каким бы далеким и чужим он ей отныне ни представлялся, в ее сердце еще оставалась капля жалости и нежности к нему. А вслед за жалостью возникло нечто другое: он словно вырос в ее глазах в могучего великана, наподобие героя из старинных саг, — Зигфрида в тот роковой для него час, когда он, узнав от Брунгильды, что участь его решена, и зная, что надежды на спасение нет, почти с радостью кидается навстречу своей гибели.

В тот последний час своей жизни Осмунд явил такое величие и тонкость души, на какие прежде никогда не был способен. Он ушел от Хелен, и сделал это очень достойно и красиво.

Наши взаимные признания, какими бы мимолетными они нам ни казались, окрылили Хелен и вселили в ее сердце ощущение счастья, которое не могли омрачить никакие невзгоды. Но, как она признавалась мне потом, у нее было твердое убеждение, что нашей любви, ее любви ко мне и моей к ней, суждено было погибнуть в тот самый миг, когда прозвучат наши взаимные признания друг другу. Нежные слова, которыми мы спешно обменялись в спальне, — это самое большее, что мы могли себе позволить. И вот еще что важно помнить: в течение всей сцены, к которой я сейчас перехожу, она пребывала в полной уверенности в том, что видела меня тогда в последний раз. Она заставила себя выбросить самую мысль обо мне из головы со всей свойственной ей необыкновенной решимостью, которую я отношу к одному из ценнейших качеств ее натуры. Она собрала в кулак всю свою энергию, все нервы, чтобы справиться с надвигавшейся бедой и помочь Осмунду, скольких бы сил ей это ни стоило, — хотя она и отринула его. Отныне для нее он был не более чем смутный, но величественный образ, своего рода аллегория.

Когда на авансцене появился Пенджли-младший, к ее восприятию происходившего прибавился некий новый оттенок. Она ощутила себя героиней театрального действа, игравшей второй акт пьесы, пьесы, которую к тому же писала она сама. От нее зависело, каково будет содержание третьего акта, но не только от нее, а также и от Осмунда, и Пенджли в равной мере.

Я бы сказал, в душе ее теснилось множество мыслей и чувств. Тут было все: любовь и ревность, страх и возвышенные страдания, соображения чести, укрощение страсти, жалость — при непременном соблюдении театральной условности и обнаженном реализме развивающейся драмы. Таков был мир ее переживаний с того момента, когда Хенч бежал из квартиры, а я, поймав многозначительный взгляд Осмунда, последовал за ним.

Много раз после этого она мысленно проигрывала все детали сцены, которая будет описана ниже; здесь я привожу с ее слов диалог, состоявшийся между ней и Осмундом.

Когда за нами с Хенчем закрылась дверь, Осмунд, повернувшись к Хелен, бросил ей всего одну фразу:

— Так, значит, Ган хранит твои перчатки.

Она не поняла, о чем идет речь, и подумала, что не так его расслышала, но Осмунд не стал ничего объяснять. Он сказал, обращаясь к Пенджли:

— Ну вот, теперь без них мы можем заняться своим делом.

Пенджли, улыбаясь, своим елейным голоском ему ответил:

— Это так просто. Я уже изложил вам свои пожелания. Брата я ненавидел и рад, что вы его убили. Я хочу быть вашим другом, ибо восхищаюсь вами, и предлагаю вам, учитывая, в каком страшном, порочном мире мы живем, честный взаимный договор, по которому вы будете ежеквартально отчислять на мое содержание от щедрот своих пятьсот фунтов в год.

Хелен рассказывает, что она тогда почуяла в Осмунде какой-то новый психологический надлом, по-видимому не имевший отношения к смерти Пенджли-старшего. Что это было, она еще не знала. Это должно было выясниться, и очень скоро. Но она, безусловно, поняла одно, и тут все было ясно без слов: Осмунд вырвал ее из своего сердца, покончил с ней, ушел из ее жизни навсегда. Он стоял перед ней, чуть покачиваясь, огромный, мрачный, и смотрел на нее так, как смотрят в последний раз, при расставании, стараясь запомнить черты ее лица, фигуру — ее всю. Она же, сознавая это, стояла прямо, вытянувшись в струнку, как солдат на часах, напрягшись всем телом и глядя ему в глаза. Она как будто хотела ему сказать: «Да, мы с тобой прощаемся. Чем бы это все ни кончилось, мы никогда уже не будем вместе».

За его спиной, освещенный золотым пламенем свечей, мерцал и переливался чудесными своими красками триптих, и сам он, Осмунд, казался его фрагментом, а триптих служил ему фоном.

Но он только произнес:

— Хелен, ты не оставишь нас вдвоем ненадолго? Нам надо поговорить.

— Нет, — ответила она, улыбаясь и глядя ему в глаза, — я тоже соучастница. Никуда я не уйду.

— Уйду я, — сказал Пенджли-младший, внезапно рванувшись к двери.

Одним прыжком Осмунд оказался рядом с ним и схватил его за руку, как уже сделал это пять минут назад. Затем он его отпустил.

— Вы все еще не понимаете, что с этих пор мы с вами неразлучны. Я вам сказал это только что, но вы не поверили. Мне пришел конец, но и вам тоже.

— Понимаю, — спокойно отозвался Пенджли. — Вы хотите меня убить, как моего брата?