Фридрих Незнанский - Чужие деньги Страница 44

Что из того, что его отец носил татарское имя Мухтар? Они с Мурзой ничуть не похожи. Отец строил дома, сын их взрывал. В причастности к тому, что жилые дома спальных районов взлетали на воздух, сея панику пополам с возмущением и возбуждая дикие слухи, подозревали подставные коммерческие структуры, которые возникали и таинственно исчезали, оставляя начиненные тротилом мешки в подвальных этажах. А не пошли бы вы? Мурза делал все без под ставных лиц, на совесть: его квалификации на это хватало. Правда, кое-кто из жильцов его заметил, но надо знать этих лохов: ни один Мурзу достоверно не описал. Одни вспоминали, что подозрительный субъект, который крутился возле подъезда, был низеньким и узкоглазым, как вьетнамец, другие приписывали ему типично славянскую внешность, третьи не находили в нем никаких особых примет, но приписывали убийце наружность, с которой ему оставалось только играть в фильмах ужасов без грима. Ни один фоторобот, который развесили по всей Москве, не напоминал сбежавшего пожизненника, и Мурза с облегчением перевел дух.

После того как Мурза сделал то, что требовалось, его оставили в покое, предоставив право искать самому, на кого работать и где скрываться. Из этой ситуации он выкрутился, пойдя в услужение к Савве Сретенскому, который за время скитаний Мурзы вошел в большую силу. У Саввы он исполнял разовые поручения. Но не отказывался и от других предложений, которые так и перли к нему.

Вот и недавно, если хотите знать, дал он себя втравить в одно дельце. Заказ ему, само собой, делали через третье лицо, но заказчика он все же вычислил. Не так-то прост Мурза! Заказчик, точнее, заказчица — женщина. И, между нами, отменная бабенка!

34

Виктор Сергеевич Милютин не слишком любил свой район Москвы, но не променял бы его ни на какой другой, самый фешенебельный или благоустроенный. Точнее, скажем так: он вообще не слишком любил Москву, оставшись в душе провинциалом, но окраина, где он проводил свои заполненные напряженнейшим ничегонеделанием дни, напоминала ему провинцию в наибольшей степени. Окраина ему досталась старинная, солидная, заросшая не вековыми, но достаточно старыми деревьями, которые летом и весной призывно шелестели, приглашая погулять. Здесь не ликвидировали ради застройки турецкими новоделами тихие скверы и маленькие площади с никому не интересными, но создающими особую атмосферу гипсовыми скульптурами, изображающими пионеров, летчиков и маленьких Лениных, да, правда, невеликого росточка — должно быть, в натуральную величину. Не найдется здесь одинаковых, наспех сляпанных, белых блочных коробок, одинаковых, точно поставленные на попа силикатные кирпичи; никаких признаков агрессивной архитектурной среды, которая, по мнению психологов, провоцирует депрессию и асоциальное поведение: дома сталинских времен, крашенные в светло-желтый или бежевый цвет, с их ложноклассическими фасадами, арочными чердачными окнами и лепными завитушками, приобретшими от времени налет благородной старины и сладких детских воспоминаний. А также, что немаловажно (и здесь мы из области лирики перебрасываемся к презренной прозе), продукты здесь, по сравнению с фешенебельными районами, стоили пока еще баснословно дешево. Виктор не привык задумываться о деньгах — надо будет, Танька раскошелится! — но необходимость платить за батон колбасы или бутылку водки вдвое дороже, чем они того стоили, делала из него дурака. А он не любил оставаться в дураках. В прошлом он такое допускал, но больше ничего подобного в его жизни не будет.

Упоминание бутылки водки не означает, что она входила в ежедневный милютинский рацион. Татьяна Плахова ошибалась, полагая, что, если блудный брат явился к ней пьяным, значит, он постоянно пьет, не делая исключения даже для времени родственных визитов. Совсем нет! Зависимость, скорее, обратная: если бы Виктор не напился, он бы не осмелился к ней прийти. Одна мысль о том, чтобы встречаться с сестрой, нагоняла такую тоску, что выпить настоятельно требовалось. А сегодня выпить требовалось по той причине, что неотступно вспоминалась встреча с сестрой, и, если не отогнать воспоминания, к ночи станет совсем худо. Потому что день не задался с самого утра.

В мутном ноябрьском сумраке, делающем утро неотличимым от вечера, Виктор оторвал голову от подушки с превеликим трудом. Снилась ему тоже какая-то муть: не то он кого-то в собственной ванне топил, не то его топили… Нашарив наручные часы среди хлама на прикроватном столике, многократно залитом спиртным, но еще сохранившем благородный краснодеревный вид, обнаружил, что уже двенадцать часов дня — точнее, десять минут первого. Открытие резануло по сердцу: Виктор Милютин давно не ходил на работу, и никаких занятий, предполагающих раннее вставание, у него не было, однако он ненавидел долго спать. Сон — смерть в миниатюре: пока спишь, ты не сознаешь себя, тело твое превращается в неподвижную колоду, а лишенная разума душа блуждает по неведомым (топким?) полям, где легко заблудиться… Д жизнь-то уходит, граждане дорогие, уходит! Отбросив одеяло, которое для постороннего нюха отдавало покойницкой, поскольку его ни разу не стирали и не чистили, Виктор сбросил пижаму и так стремительно вскочил в трусы и брюки, словно работал пожарным или опаздывал на поезд-экспресс. От резкого подъема отвыкшее от физических нагрузок тело повалилось обратно, вынудив отлеживаться, пока не отойдет томительный звон под черепной коробкой и мельтешение мушек в глазах. В этот момент явилась мысль: «Танька меня засунула на самое дно».

Мысль не имела веских оснований: в том, что Виктор Милютин очутился на дне московского бытия, был виноват Виктор Милютин, и никто другой. Ну, если вникать, невозможно не признать вины его беспокойной совести… Однако обжигающее чувство, поднимающееся откуда-то из нижних слоев психической магмы, безапелляционно утверждало: это все Танька! Надо сходить к ней еще раз и спросить: «Что же ты со мной, сестренка, сделала?» Она не ответит, конечно, на такие вопросы ответа нет, но хоть стыдно ей станет… Нет, не станет. Ей никогда не бывает стыдно. Если Танька чего-то хочет, она этого добьется, и ей не помешает такое свойственное вообще-то людям чувство, как стыд. Виктор обвел свинцовым предзанойным взглядом комнату, знававшую лучшие времена, зачем-то возвел глаза к потолку с лепным плафоном, покрытому мелкими трещинами и пятнами от протечек, и ему стало настолько невыносимо, что впору было прилаживать петлю к спускающемуся из центра плафона крюку, с которого косо свисала люстра в виде цветка лотоса. Если до мысли о петле без водки еще можно, было как-то перекантоваться, то сейчас эта потребность стала настоятельной. Без водки ему сегодня — как сердечнику без нитроглицерина. И, не противясь неизбежному, Виктор полез пересчитывать наличность в кошельке. Десяток и сотенных бумажек было много. Это радовало. Тысячи он хранил для более серьезных случаев. Пятисотки его раздражали, он старался поскорее их разменять.

Как только Виктор отпустил за собой железную дверь подъезда, захлопнувшуюся с могильным скрежетом, ветер швырнул ему в лицо и беззащитную шею порцию колючей снежной крупы с пылью и облетевшими листьями. Неприятно обнаружить, что погода сделала очередной финт, и позавчерашняя теплынь сменилась еще не зимним, но ощутимым холодом. Не вернуться ли, чтобы надеть шарф, перчатки и — вместо куртки — пальто? Потоптавшись у подъезда, Виктор передумал возвращаться. Во-первых, внешние неприятности отвлекают от внутренних. Во-вторых, чем сильней замерзнешь, тем отраднее будет потом согреваться. В-третьих, до магазина двести метров: пересечешь квадратное, ставшее вдруг скользким, пространство двора, потом через дорогу — и вон он, на углу. Поплотнее прижимая подбородком распахивающийся воротник куртки к груди, Виктор зарысил к подворотне. Из окна первого этажа ему издевательски высунул красный язык сидячий медведь, покрытый неопрятной, свалявшейся, длинной желтой шерстью.

«Это кто же такие игрушки детям дарит? — неприязненно подумал Виктор. — Такое чудище медвежиное только в белой горячке показывать».

Красно-белая вывеска магазина «Продукты» радушно сияла посреди ноябрьского морока, точно бумажный фонарик на задворках Йокогамы, сулящий чистые и не совсем чистые радости. Преодолевая сопротивление ветра, Виктор ринулся к ней под носом у едва успевшей притормозить иномарки и, не прислушиваясь к ругани водителя, потянул на себя красную ручку застекленной двери. Внутри был оазис: тепло, тихо, горы съестного, ряды спиртного. В раздумье, что бы предпочесть, Виктор застыл. Продавщица уже его знала и не торопила с выбором.

Спустя каких-нибудь пятнадцать минут ему в глотку польется огненная жидкость. Пусть ее будет столько, чтобы можно было заполнить целую ванну. Ну, если даже и не столько, это не играет существенной роли, потому что, сколько бы ее ни было, он найдет способ в ней утонуть. Он — это его беспокойное «я», которое даже не называется Виктором Милютиным. Как бы он хотел быть не Виктором Милютиным, а кем-нибудь другим! А лучше всего никак не называться. Во сне он никак не называется, утрачивает нелюбимое имя. Странно, что при этом он так ненавидит спать…