Евгений Сартинов - Нумизмат Страница 44

В шестом часу вечера профессор Мезенцев закончил приём больных у себя на квартире, но засиделся в кабинете, раздумывая над сложным случаем последнего пациента. Он перебрал несколько монографий, но было похоже, что клиент его обречён. Тут в дверь постучали, затем появилось плоское, как блин, лицо Агафьи, прислуги.

— Там к вам какая-то дама пришла, — объявила несколько туповатая чухонка.

— Что ещё за дама? Приём окончен, ты же знаешь!

— Я ей так и сказала, но она не уходит. Одета прилично.

— Ну хорошо, веди! — раздражённым тоном велел профессор, а сам подумал: «Кто бы это ни был, потребую, чтобы пришла завтра. Черт знает что! И большевики, и нэпманы — все считают себя хозяевами жизни и приходят на приём, когда им заблагорассудится!»

Раздражение Мезенцева можно было понять. Хотя петербургское руководство большевиков благоволило к профессору и охотно пользовалось его услугами, но бесцеремонность, свойственная этой хамоватой публике, всегда коробила старого врача. В своё время он врачевал даже членов императорской фамилии и привык к совсем иным манерам и нравам. А тут ещё этот новый класс буржуев-нуворишей… У Мезенцева сложилось впечатление, что те спешили успеть все: разбогатели и теперь, как свиньи в луже, желают купаться в роскоши и разврате. Болезни новых господ происходили от чрезмерной похоти, обжорства и страха потерять все это.

Несмотря на своё раздражение, профессор встал, когда в кабинет вошла женщина. Одета она была по нынешней моде: короткое синего цвета платье чуть прикрывало колени, свободный покрой не обозначивал талии, на голове круглая шляпка без полей, но с синей ленточкой в тон платью. Пожалуй, выбивалась из этого стиля Коко Шанель только сумочка в руках дамы — она казалась для неё слишком большой. Профессор сразу определил возраст посетительницы: около пятидесяти. Чувствовалось, что женщина когда-то была очень хороша собой, высокого роста, с красивой фигурой, волосы коротко стрижены.

— Добрый вечер, сударыня. — Раздражение профессора проявилось только в некоторой сухости голоса, сказывался врождённый такт и воспитание истинного интеллигента. — Я сожалею, но приём на сегодня у меня закончен, но я мог бы принять вас завтра с утра.

— Я знаю, что вы закончили приём, поэтому и пришла, — довольно резким тоном оборвала его посетительница. Усевшись в кресло, она закинула ногу на ногу и спросила у ошеломлённого врача: — Вы меня не узнаете, Павел Николаевич?

Профессор машинальным жестом включил настольную лампу, всмотрелся в лицо женщины. Глаза его расширились.

— Боже мой! Лизавета Викентьевна, княгиня!…

— Давайте без титулов, доктор. По нынешним временам это не актуально.

— Да-да, вы правы! — закивал головой врач. Стремительно выскочив из-за стола, он подбежал к двери и закрыл её на ключ.

Гостья с усмешкой наблюдала за действиями хозяина дома.

— Что, по-прежнему опасаетесь бурного темперамента Нины Андреевны? — спросила она.

— Нина Андреевна умерла в восемнадцатом, от испанки.

— Извините, я не знала.

— Сейчас у меня другая жена, ребёнку два года, — пояснил профессор, усаживаясь за стол. Он пододвинул гостье коробку папирос: — Вы по-прежнему курите?

— Да, старые привычки, знаете ли, трудно изживаются.

Закурив, Щербатова похвалила табак.

— Хорошее зелье, давно я не курила ничего подобного.

Княгиня смаковала каждую затяжку, а Мезенцев с горечью думал о том, что время делает с людьми. Когда-то у него с этой женщиной был потрясающий роман! Начался он в девятьсот шестом, княгиня тогда уже овдовела, Мезенцев же был молод, благополучен и популярен как врач. Высокого роста, худой, но очень подвижный, он производил на дам неотразимое впечатление своим чуть демоническим лицом: большие тёмные глаза, высокий лоб, небольшая бородка эспаньолкой. Пришла как-то на приём к нему и княгиня Щербатова. Ей было уже за тридцать, но хороша она была необыкновенно: божественная фигура, чистая белая кожа, короткий, чуть вздёрнутый носик и необычные глаза цвета тёмного уральского малахита. Тогда он, помнится, нашёл у неё только лёгкое переутомление да дамский психоз, типичный для одиноких женщин.

— Вам надо на время забыть про все коммерческие дела, куда-нибудь съездить, например, в Париж, летом — в Ниццу. Ну и… выйти замуж или хотя бы завести любовника.

Смех княгини прозвучал серебряным колокольчиком. Она откинулась назад, раскинула свои дивные руки на спинку дивана и, отсмеявшись, сказала:

— Хорошо, доктор, так и быть, я согласна.

Мезенцев не устоял. Роман их длился долго, то затихая, то вспыхивая вновь. Жена устраивала доктору грандиозные скандалы, он божился, что все кончено, раз и навсегда. Но возвращалась из своих бесконечных деловых поездок Лизавета Викентьевна, Мезенцев слышал в трубке её серебристый смех и мчался к ней, как бабочка к нектару.

Лишь война смогла прервать эту затянувшуюся и мучительную для обоих связь. Профессора сразу призвали в армию, сначала начальником санитарного поезда, затем повысили до главного медика целого фронта. Волею судеб Мезенцева прибило к большевистскому берегу. Более того, он вошёл в элиту докторов, врачующих верхушку революционеров. Самого Ленина довелось консультировать после покушения Фанни Каплан. О судьбе же Щербатовой-Бураевой до него доходили странные слухи, больше похожие на легенды.

— Где же вы были все это время, Лиза? Что с вами стало?

Женщина невесело улыбнулась:

— О, чего только не довелось испытать, куда только судьба меня не заносила!

От былого серебра в голосе не осталось и следа, глаза словно выцвели. По лицу чувствовалось, что княгиня заново переживает все случившееся.

— Революция застала меня на юге, в Ростове. Я спокойно могла бы уехать из страны, но по дурости своей ввязалась во всю эту заваруху. Чем могла помогала белому движению. Сначала деньгами, потом влезла с головой в армейскую жизнь, построила на собственном заводе бронепоезд и моталась на нем по всему фронту, то отступая, то наступая. Прошла через всю грязь и пот, вплоть до отступления в Крым в двадцатом. Непременно бы эвакуировалась с Врангелем, но подхватила сыпняк и провалялась в бреду все это жуткое время. Слава Богу, после тифа меня мало кто узнает, а то бы давно расстреляли ещё тогда, в Крыму… Что было потом? Скиталась по России, лишь бы не узнали, не выдали ЧК. Вспоминать неохота. Крупные города обходила стороной: слишком многие там знали меня в лицо. Все больше по сёлам да по станицам. Дольше всего задержалась на Дону, учительствовала, и все ждала, что снова полыхнёт вольный Дон, но… Раздобыла новые документы — слава Богу, мир не без добрых людей. И вот вчера добралась до Петербурга.

— Но это опасно! — вырвалось у Мезенцева.

— Я знаю, но я здесь ненадолго.

Княгиня решительным жестом загасила в пепельнице окурок, вздохнула и начала разговор о самом главном.

— Павел Николаевич, мне нужны деньги, много денег. Я понимаю, что глупо ради прошлых интимных отношений требовать что-то теперь, поэтому я предлагаю вам вот это.

Она достала из своей сумочки небольшую чёрную шкатулочку и чёрную же старинного вида тетрадь.

— Я помню, что вы увлекались нумизматикой, вот почему я пришла к вам. Только вы можете понять истинную ценность этой монеты, к тому же это единственное, что у меня осталось от моих миллионов. Прочтите эту тетрадь.

Рассмотрев монету и полистав тетрадь, Мезенцев изменился в лице, выскочил из кабинета и вскоре вернулся с толстым каталогом и лупой. Гостья слышала, как в коридоре он сказал кому-то: «Ужинать не буду, садитесь без меня». Профессор настолько увлёкся изучением новой монеты, что совсем забыл о хозяйке уникума. А та в это время думала о нем. «Да, постарел ты, Паша. Высох, поседел. Уже не тот испанский змей-искуситель, конкистадор. И бородёнка поредела. Скорее донкихот. Хорошо устроился и при этой власти, я бы так не смогла. И новая жена ни разу не постучала в кабинет, значит, теперь ты командуешь в доме, а не она».

Наконец профессор оторвался от тетради и сказал скорее сам себе, чем Елизавете Викентьевне:

— Да, впечатляет. Похоже, это единственный константиновский рубль, оставшийся в частных руках в России. Насколько я знаю, три остальных монеты, Великого князя Сергея Александровича, принца Александра Гессенского и Великого князя Георгия Михайловича, вывезены за рубеж. Остались лишь два экземпляра: один в Эрмитаже, а тот что раньше принадлежал Александру Второму, — в Историческом музее. Как же вам удалось сохранить его в такое время?

— Это не моя заслуга, — призналась женщина. — Я отдала её на хранение своей няньке. Она переехала в Москву, я её нашла за неделю до смерти, успела. Ещё немного, и она бы исчезла без следа. Во многом это памятная вещица. Слишком много она перевернула в нашей жизни. Это было такое потрясение: смерть отца, его предсмертная записка, эта тетрадь… Скромная благородная барышня узнает, что её обожаемый отец не всегда был такой честный. К сожалению, мой муж тоже не оказался идеальным мужчиной. Года через три после свадьбы он охладел ко мне. По долгу службы он частенько оставлял меня: морские походы, учения. Вскоре я узнала, что в каждом морском порту у него была своя пассия. К тому же он пристрастился к карточной игре, дела на заводах шли все хуже, многие из них уже не приносили прибыли. Миллионы отца таяли как снег, на Андрея надежды не было, пришлось самой ввязываться во все дела. Первые три года я только училась. Финансы, банки, кредиты, технология производства. К тому же в это время родился Николай. Тяжело пришлось, но, видно, что-то мне передалось от отца. Ещё через три года все мои предприятия приносили устойчивый доход. С Андреем мы по-прежнему жили словно на разных планетах. У меня рудники, шахты, заводы. А у него море, карты, женщины.