Донна Леон - Честь семьи Лоренцони Страница 44

– Да, пожалуй, ты прав. – Не считая Паолы, брат был единственным человеком, которому он осмелился бы задать подобный вопрос: – А ты что, переживаешь?

– По-твоему, это имеет значение – переживаю я или нет? Все равно мы бессильны что-либо изменить. Слушай, а почему такой серьезный тон? Ты чем-то расстроен, да?

– Ты уже читал сегодняшние газеты? – спросил Брунетти вместо объяснения.

– Да, в поезде по дороге домой. Это по поводу Лоренцони?

– Да.

– Тех самых? Твоих?

– Да, – коротко бросил Брунетти.

– Ужасно. Просто ужасно. Что им пришлось пережить! Сначала сын, а потом племянник. Даже не поймешь, что хуже…

Но было ясно, что Серджио, только что вернувшийся из Рима все еще под впечатлением пережитого успеха, не захочет говорить об этом. Брунетти это почувствовал и перебил его:

– Так я спрошу у Паолы. А она позвонит Марии Грации.

25

Двуличность – вот основная характеристика итальянского правосудия, а если быть более точным – судебной системы в целом, которая сложилась в стране якобы с целью защиты собственных граждан. В действительности же большинство граждан уверены: в то время, пока полицейские не занимаются розыском преступников, они прикладывают все усилия к тому, чтобы на скамье подсудимых оказались те, кто, по идее, должен их судить. Обвинительные приговоры – большая редкость, да и те, как правило, отменяются в апелляционном суде. Убийцы заключают сделки и выходят на свободу; заключенные, будь то маньяки, воры или отцеубийцы, получают ворохи писем от восторженных поклонников, словно какие-нибудь рок-звезды. Коррумпированное чиновничество и всесильная мафия вальсируют рука об руку, и каждое их па – очередной шаг к ниспровержению государства, а точнее, самого понятия об авторитете государственной власти. Хитроумный доктор Бартоло, в своей знаменитой арии «La vendetta, [30] по всей вероятности, имел в виду именно суд высшей инстанции, в котором высшую ценность представляет не правосудие, а умение с помощью словесных уловок и всевозможных ухищрений так или иначе обойти закон.

В течение нескольких последующих дней Брунетти, пребывая в крайне унылом расположении духа от осознания тщетности собственных усилий, размышлял о природе правосудия. Слова Цицерона о добродетелях и о взаимосвязи явлений не давали ему покоя; но все без толку, думалось ему.

Подобно троллю из волшебной сказки, прочитанной когда-то в детстве, троллю, который, невидимый и неслышимый, притаился под мостом, его записки покоились в нижнем ящике стола – невидимые, но не забытые.

Брунетти побывал на похоронах Маурицио, после которых у него на душе остался неприятный осадок. Он и сам не знал, что было более омерзительно – бесчувственные вампиры с камерами в руках, алчущие сенсаций, или осознание того, что покоится в тяжелом ящике, запаянном по краям свинцом, – с той целью, вероятно, чтобы уберечь его от сырости, царящей в фамильном склепе Лоренцони. Графиня на похоронах не присутствовала; и только граф с заплаканными глазами, обессиленно опираясь на руку поддерживающего его молодого человека, прошествовал по церкви за гробом человека, которого убил. Его мужественный, благородный вид, достоинство, стойкость, с которой он переносил страдания, повергли чувствительных итальянцев в состояние исступления – страну буквально захлестнуло сентиментальной волной сострадания к несчастному. Такого не было с тех пор, как американская пара, родители убитого в Италии мальчика, пожертвовали его органы итальянским детям – детям страны, в которой погиб их сын. Брунетти перестал читать газеты, после того как выяснил, что суд постановил рассматривать смерть Маурицио как «результат оправданной самообороны».

Брунетти погрузился в расследование дела об украденных двигателях. В этом было что-то болезненное: так человек с больным зубом, вместо того чтобы идти к врачу, причиняет себе еще большую боль, поминутно дотрагиваясь до него языком. В этой бессмысленной круговерти, где все перевернуто с ног на голову, если подвернулся шанс найти двигатели, то почему бы их не найти? Увы, это было слишком легко – украденные двигатели были вскоре обнаружены в доме одного рыбака из Бурано; у него оказались такие подозрительные соседи, что они сразу же заметили, как тот выгружал из лодки одну за другой какие-то подозрительные штуковины, и сразу же сообщили об этом в полицию.

Вечером того же дня, после триумфа с моторками, на пороге его кабинета появилась синьорина Элеттра.

– Buon giorno, Dottore, – ее голос был едва слышен; лицо спрятано за огромным букетом гладиолусов, который еле умещался у нее в руках.

– Ради всего святого, что это, синьорина? – изумился Брунетти, подымаясь со стула, чтобы освободить ей дорогу, убрав с ее пути второй стул, стоявший между ней и его столом.

– Лишний букет, – небрежно бросила она. – У вас есть ваза? – Она плюхнула букет на стол, а рядом положила какие-то бумаги, слегка помятые и влажные от накапавшей на них с мокрых стеблей воды.

– Должна быть где-то в шкафу, – ответил Брунетти, все еще недоумевая, почему она принесла ему букет. И почему вдруг лишний? Обычно цветы ей доставляли по понедельникам и четвергам; а сегодня была среда.

Она заглянула в шкаф, покопалась там, но, ничего не найдя, нетерпеливо махнула рукой и, ни слова не говоря, вышла из кабинета.

Брунетти посмотрел на цветы, лежавшие у него на столе, а затем на бумаги. Это были результаты анализов Роберто, присланные по факсу из Падуи от доктора Монтини. Он небрежно швырнул бумаги обратно на стол и посмотрел на гладиолусы. Они были живые, они излучали энергию; при одном их виде становилось легче на душе; Брунетти больше не хотелось думать о мертвом мальчике, переживать о нем и его семье.

Синьорина Элеттра быстро вернулась с роскошной вазой, которую Брунетти не раз видел у нее на столе и которой так часто восхищался.

– Думаю, это как раз то, что надо, – сказала она, наполнив вазу водой и ставя позади цветов. Затем она принялась аккуратно один за другим ставить их в вазу.

– Как это получилось, что у вас оказался лишний букет, синьорина? – спросил он и не смог удержаться от улыбки, глядя на синьорину и на цветы.

– Все очень просто: сегодня я подсчитывала ежемесячные расходы вице-квесторе и обнаружила остаток в пятьсот тысяч лир.

– Но откуда взялись эти деньги?

– Эти деньги полагалось ежемесячно отчислять на нужды канцелярии, – она воткнула ярко-красный гладиолус между двумя белыми, – ну, и поскольку сегодня последний день месяца, я решила кое-кому подарить цветы.

– Мне?

– Да, и сержанту Вьянелло, и Пучетти, еще букет роз ребятам из охраны.

– А женщинам из Иностранного отдела? – спросил Брунетти, удивляясь про себя, что, заказывая цветы, синьорина подумала только о мужчинах.

– Нет, – отрезала она, – последние два месяца им и так доставляют их дважды в неделю. – Покончив с цветами, она снова повернулась к нему. – Ну-с, куда вам их поставить? – осведомилась она, водружая вазу на край стола. – Сюда?

– Нет, пожалуй, лучше на подоконник.

Она послушно перенесла вазу и поставила на подоконник центрального окна.

– Сюда? – Она обернулась, чтобы проследить за его реакцией.

– Да, – ответил он, и его лицо озарилось улыбкой. – До чего же они хороши, синьорина. Огромное вам спасибо.

– Я рада, что они вам нравятся, Dottore, – ответила она и улыбнулась ему в ответ.

Брунетти прошел обратно к столу и хотел было сунуть результаты анализов в папку, но вдруг что-то остановило его, и он, разгладив их рукой, углубился в чтение. Но вскоре понял, что теряет время даром, поскольку это был ряд каких-то названий и цифр. Названия ему ничего не говорили; цифры с таким же успехом могли быть результатами соревнований по крикету или ценами на Токийской бирже. Сначала его охватило отчаяние; но прежде, чем он успел швырнуть бумаги в мусорную корзину, его вдруг осенило, и он, сняв трубку, набрал номер телефона Серджио.

После того как он добрых десять минут беседовал с Марией Грацией, уверяя ее, что они непременно будут к ужину в пятницу вечером, он попросил к телефону брата, который уже вернулся домой из лаборатории. Брунетти, которого порядком утомила учтиво-бессмысленная болтовня с невесткой, набросился на Серджио без всяких предисловий:

– Серджио, ты хорошо разбираешься в лабораторных анализах? Можешь объяснить мне, что означают результаты?

Серджио по-своему понял встревоженный тон брата и поэтому воздержался от расспросов.

– По большей части, да. Диктуй.

– Так… Глюкоза – семьдесят пять.

– Это уровень сахара в крови. Чтобы проверить, нет ли у тебя диабета. Семьдесят пять – это норма.

– Триглицериды. По-моему, две целых пять десятых.

– Уровень холестерина. Немного высоковат, но, в общем, ничего страшного.