Владимир Зарев - Гончая. Гончая против Гончей Страница 44

— Скажи, что ты пошутил!

— Да нет, это самая настоящая правда, — говорю я небрежно.

— И как зовут этого красавца?

— Бабаколев… был у меня под следствием шесть или семь лет назад. Получил тогда два года, но не знаю, почему вышел из тюрьмы только пять месяцев назад.

— Бабаколев, Бабаколев… — повторяет раздумчиво Шеф. — Эта фамилия запоминается.

— Ага… Составлена из двух — Колев и его баба.

Божидар пропускает мимо ушей мою плоскую шутку, вынимает из ящика ежедневный бюллетень милиции, перелистывает его, потом снимает очки и устало трет виски. Я знаю, что сейчас он начнет аристократически хрустеть пальцами, потом вспомнит, что ишиас досаждает ему больше, чем жена. Но не знаю, что скажет по вопросу, с которым я к нему пришел…

— А имя его Христо?

— Уж не стал ли ты телепатом? — говорю я, довольный, что делаю ему этот дешевый комплимент.

— Вчера между восемью и девятью часами вечера Христо Бабаколев был убит в своей комнате в общежитии.

Мы встаем почти одновременно, глядя друг на друга, словно видимся впервые, затем снова опускаемся на стулья, и я чувствую, как голову тисками сжимает невыносимая боль.

Мы с трудом приходим в себя, но и Божидар, и я — профессионалы. Он помогает себе вернуть душевное равновесие, снимая свои ужасные очки; всемогущая слепота опускается между нами, как занавес, мы рядом, но уже не вместе. Шеф облечен властью, а я чувствую, как в меня прокрадывается полузабытая хитрость подчиненного. Подозреваю, что сейчас мы будем играть в кошки-мышки, наивно заблуждая друг друга, когда на самом деле все уже предрешено. Божидар поднимает трубку внутреннего телефона.

— Лили, принеси, пожалуйста, две чашки кофе и газированную воду! Надо угостить тут одного тала.

Я лучший, единственный друг Божидара, но ему хочется меня обидеть, так как он сознает, что дело пахнет керосином. Я был самым обученным из его псов — я был Гончей. Поводок, за который он меня держал, оборвался, но, будучи на свободе, пес помнит своего хозяина, между ними существуют прочные отношения, их связывают невидимые нити любви и ненависти… чувствую, как где-то в глубине своего существа я сейчас заискивающе виляю хвостом.

— Рада вас видеть, товарищ полковник, — говорит сияющая Лили, ставя чашки с кофе па стол Шефа.

— Товарищ Евтимов… — поправляю я. Потом с наслаждением делаю глоток ароматного напитка. Мне известно, что кофе Шефа всегда отличалось от той подслащенной бурды, что варят в буфете следственного управления.

— А почему этот малый… Бабаколев захотел, чтобы ты вернул его обратно в тюрьму?

Я ожидал, что он мне задаст этот щекотливый вопрос; непростительно с моей стороны, что и я упустил возможность получить на него ответ.

— Тебе стыдно, Божидар?

— Сейчас задаю вопросы я!

— Бабаколев говорил что-то о том, что в тюрьме жизнь более простая, более честная…

— Верно, там отношения проще, знаешь, над кем властвуешь, кому подчиняешься.

— Он высказался сложнее… речь идет не о формах насилия, а об извращении самого насилия, как такового, в свободной жизни. Безобразия обычно совершаются якобы во имя справедливости, во имя самых гуманных принципов. Говорится одно, а делается другое; за каждым светлым лозунгом скрывается мошенник, выжидал удобного момента, чтобы огреть тебя им по голове.

— Господи, до чего мы докатились!

Божидар встает и принимается расхаживать вдоль длинного стола, покрытого зеленым сукном. Окно напротив приоткрыто, на подоконнике сидит голубь, кося на нас диким глазом.

— И что же мы будем теперь делать?

— Нет… — говорю я неуверенно.

— Да! — отрубает Шеф, — внутри у меня что-то радостно взвизгивает. Этот предельно короткий, но содержательный диалог должен означать, что Божидар предлагает мне взять на себя следствие по возникшему делу, а я со своей стороны осторожно отказываюсь — просто для того, чтобы предоставить своему бывшему Шефу сладостную возможность приказать мне. Хоть я и пенсионер, но имею право принимать участие в проведении следствия, в управлении же всегда ценили мой талант преследовать, находить к задерживать. Раз пять Божидар лично предлагал мне дела, но я твердо отказывался. Мне надоело копаться в грязи, моя грешная душа жаждала покоя, хотя я и чувствовал себя забытым и ненужным, все же предпочитал скуку в «Долине умирающих львов» возможности еще раз убедиться в мерзости человека. Память часто спасает нас, память и слово делают нас разумными, но порой способность сохранять прежние впечатления возводит нас на эшафот, порождает самые мрачные чувства в отношении «венца природы». Природа мудра и терпелива, а ее «венец» — человек — алчен и самовлюблен.

— Да! — повторяет Божидар, прерывая поток моих мыслей. В сущности, в глубине души он знает, что я благодарен ему, ибо пришел к нему не только с несчастьями Бабаколева, но и с чувством своей вины. Чувство вины — самое коварное и самое пакостное чувство, которое мне когда-либо приходилось испытывать. Как ни странно, наша профессия невыносима именно из-за этого. Если действительно можно говорить о профессиональной деформации, то она состоит в постоянной и все время нарастающей тревоге, которая является ничем иным, как постоянным и все время усиливающимся чувством вины. К сорока пяти годам нормальный следователь превращается в душевно истощенного человека. Что касается меня, то я был исключительно вынослив, бесчувствен до удивления и прозорлив до извращенности. Я терпел зло, побеждая его, утверждал преступление, раскрывая его, был верен только двум вещам — себе и закону.

Божидар быстро подходит к своему письменному столу, крутит диск телефона, глядя на меня с презрением человека, чье доверие жестоко обмануто.

— Попов, — говорит он в трубку, — вы занимаетесь вчерашним убийством Христо Бабаколева? Досье у вас? Чудесно, у меня сейчас этот старый лентяй Евтимов… да, Гончая, — подтверждает мстительно Божидар. — Хорошо, передам ему, он тоже приветствует тебя. Да, пенсионер, но не поверишь, такой здоровяк, ничуть не похож на дядек, что донашивают старые ботинки. Так вот, он тоже замешан в этом деле. Нет, он не убивал… просто вчера они вместе пили вишневку, и Евтимов хочет дать кое-какие показания… Он будет вести следствие.

Окончив разговор, Божидар берет авторучку — свой старый верный «Монблан» с золотым пером — и добросовестно записывает все в записную книжку.

— Вот так! — заключает он.

Молчание между нами становится осязаемым, тишина щетинится, как дикое животное, — опасная тишина тюрьмы. Божидар хрустит пальцами и вздыхает.

— Попов страшно обрадовался, что ты у меня, — произносит он с ехидцей. — Предварительное расследование поручено лейтенанту Ташеву. Это молодой и способный юрист. В двенадцать он будет на месте происшествия… вот адрес. — Шеф подталкивает ко мне листок с адресом. — Ты там дашь свои показания. Хорошо будет, если и ты лично осмотришь место преступления.

— Конечно, осмотрю, — говорю я.

— Как твоя внучка? — Этот любезный до умиления вопрос означает, что мне пора уходить. Божидар подтягивает к себе толстую папку и с отвращением открывает.

— Не может решить, кем стать — математиком или портнихой, — отвечаю с пониманием. — Я не вмешиваюсь. Единственное, что я бы ей запретил, это стать следователем!

После того как Шеф выпроводил меня столь вежливым манером из своего кабинета, я почувствовал себя ужасно одиноко. Выйдя за дверь, закурил — это была уже десятая сигарета за утро. В длинном коридоре следственного управления царила тишина. Дневной свет был здесь размыт, словно проникал через пласты мутной воды, и предметы не давали тени. Мои часы показывали половину одиннадцатого, до двенадцати оставалось много времени, мне хотелось привести мысли в порядок, настроиться по-другому: все же в моей пенсионерской жизни произошло нечто значительное. Я был и горд, и несчастен одновременно, мною овладело знакомое чувство страха, как всегда перед следствием. Мне было жаль Бабаколева, и в то же время я испытывал к нему легкою неприязнь. Он ворвался в мои серые будни, вывел меня из равновесия, а потом самым невероятным образом исчез в небытие, оставив мне загадку и душевные терзания. Может, это прозвучит странно, но я чувствовал себя обманутым: меня коварно вовлекли в перипетии чьей-то жизни, в тайны чужого страдания, и теперь я нес за них ответственность.

Страх был настолько силен, что меня вдруг прошиб холодный пот, я почувствовал себя физически нечистоплотным, мне был необходим горячий душ. Это тоже нечто профессиональное: когда я работал в следственном управлении, я постоянно чувствовал себя грязным, а соприкосновение с водой успокаивало, я доверял лишь воде, ибо у нее нет памяти!