Алексей Макеев - Отложенное самоубийство Страница 45

— Так вы уверены, что Беа не виновата? И Генрих? Это совершенно точно?

— Мне кажется, словам Генриха можно верить. Сам факт нападения на него подтверждает его показания.

— А сейчас Генрих в безопасности? Крюкль не сможет до него добраться? — снова тревожится Кальт.

Заверяю старика, что комиссар Уль делает все необходимое, чтобы защитить Генриха. Немного успокоившись, Кальт сообщает, что власти прислали ему уведомление о том, что его дело подлежит пересмотру. Адвокаты уже начали работу. Скоро старик будет реабилитирован. Начнет дышать свободою в своей затерянной деревне. Интересно, а оно ему надо?

Кальт дрожащей рукой поднимает чашку с кофе. Делает глоток. Его морщинистый лоб покрывает испарина, несмотря на октябрьскую прохладу. Разволновался бедняга. На его месте я бы тоже волновался. Беа со стены снисходительно улыбается нашему собранию. Вот кого уже не волнуют земные заботы.

— Что же теперь будет? — спрашивает меня Кальт.

— Ну, вашу невиновность и невиновность вашей жены и сына благодаря герру Харуну доказать будет нетрудно. Крюклем займется полиция. Я думаю, что об этом позаботится комиссар Уль.

— А могила детей?

— Вот с этим сложнее. О том, где были похоронены Ханс и Гретель, знала только Беа. А ее уже нет в живых.

Кальт молча смотрит на меня. Чего-то ждет. Они заварили эту кашу, а я расхлебывай! Тишину нарушает Харун:

— Может быть, брат Беа что-то знает?

— Вряд ли Свен может что-то знать, — с сомнением говорит Кальт. — К этому делу он не имел никакого отношения.

— Это вы так думаете, герр Кальт, — привожу я свои контраргументы. — Все считали, что и Генрих не имеет отношения к гибели детей, а оказалось, что он — ключевой свидетель. Даже участник событий. Крюкль специально не заострял внимание следствия на Генрихе, чтобы не вскрылась вина его самого. Крюкль был следователем, и ему несложно было направлять расследование в нужную сторону. Тем более что и придумывать ничего особенно не пришлось. Ваше признание, герр Кальт, сразу определило его позицию. Найден «Баварский монстр», на которого можно списать все убийства детей в Нашем Городке, произошедшие за несколько лет. Беа помогала вам совершать преступления, а непутевый сын ничего не знал, и на него можно не обращать внимания.

— Я всего лишь хотел защитить Беа, — еле слышно шепчет Кальт. — Мы попали в ловушку, подстроенную негодяем. Беа была тяжело больна и не выдержала бы тюремного заключения. Что мне было делать? Я ведь так ее любил!

— Тем не менее вы развелись?

Кальт глядит на меня мокрыми от слез глазами.

— Я это тоже сделал из любви к Беа. Чтобы никто не мог упрекнуть ее в том, что она связана со мной, «Баварским монстром».

— А почему ваша жена дала согласие на развод?

— Ей было уже все равно. Беа просто покорно ждала смерти.

Кабинет окутывает тишина. Темная, почти осязаемая, как и вечерний сумрак, заполняющий утихший мир. Давит тишина, давит сумрак. Тяжелый разговор.

Забывшись, постукиваю пальцами по подлокотнику кресла. На моем тайном языке это означает: «Хочу домой».

Сдержанно прощаемся. «Чау! — Чау!» Покидаем персональный седьмой круг ада Алоиса Кальта. Выходим на улицу. Харун опережает меня, торопясь к своему «Мерседесу», поэтому не слышит жуткий звериный вой, пробивший даже толстые стены мрачного узилища. Я понимаю — это воет загубленная жизнь. Беа спасала Генриха, Алоис спасал Беа, и ничего этого было совершенно не нужно. Я сам напрасно подарил двадцать лет своей жизни Виолетте. И мой вой, когда я это понял, наверное, был таким же страшным. Да, бывают в жизни огорченья…

В одиночестве ужинаю дома. «Антенне Байерн» обеспечивает процесс питания музыкальным сопровождением: Псай, Конор Мэйнард, Калигула, пробки на дорогах. Колокола, скупо прозвонив, готовятся ко сну. На Песталоцциштрассе царит безмолвие. Даже проезжающих машин не слышно. Такое впечатление, что могильную тишину из кабинета Кальта я привез к себе домой.

Жую жесткий зерновой хлеб, заедаю его сервелатом, сервелат запиваю молоком. После такого ужина прямая дорога в туалет. Школьная задачка о бассейне с двумя трубами. В одну трубу нечто вливается, из другой нечто выливается.

Сегодня вечером в морозильном отделении холодильника я обнаружил замерзших лобстеров. Маринины стратегические запасы, на случай приезда важных гостей или наступления конца света. Я задумчиво посмотрел на них и оставил в покое. Нет, такая пища мне не по зубам. Не знаю, с какого боку к ним подобраться. В просверленной голове хихикает только дурацкая фраза: «Если вы не знаете, как правильно есть лобстеров — ешьте ртом». Сейчас знание дурацкой фразы мне не поможет. Поэтому — хлеб, сервелат, молоко.

Обхожусь без кофе. На ночь его пить вредно. Буду потом без сна лежать во мгле и смотреться в зеркала могучего шкафа. А в ночной тьме при опущенных рольставнях в старых зеркалах может привидеться все, что угодно: от безымянного фашиста с бутылкой шампанского до двух маленьких фигурок в белых саванах. Лучше не рисковать.

Размышляю над тем, где Беа могла схоронить ребятишек. Логика моих мыслей такова. Времени у нее было с десяти часов вечера до шести утра. Всего примерно восемь часов. Это на все про все, включая время на дорогу туда и обратно. Хрупкая, больная учительница физически не смогла бы выкопать могилу в ночном лесу. Если Беа бросила тела в реку, скорее всего, их бы рано или поздно нашли. Значит, Майн тоже отпадает. Расчленить или сжечь трупы она бы не успела — дело хлопотное, грязное и долгое, да и все равно что-то останется. Мне кажется, самое вероятное, что Беа просто отвезла тела какому-то надежному человеку. А он, имея в своем распоряжении достаточно времени, спрятал Ханса и Гретель. Кто в нашей округе был для Беа надежным человеком? Может быть, родственник? Ее родной брат, хозяин кнайпы в Соседнем Городке Свен Дево?

На память вдруг приходят слова Дженнифер о том, что одна грядка в их теплице уже много лет дает в два раза больше помидоров, чем другая. Страшная догадка мелькает в моем мозгу. Это же бывший сад Свена Дево! А что, если там?!

Я не в силах справиться с волнением. Хотя уже поздно, все равно зачем-то звоню Шернерам. Трубку берет Дженнифер.

— Халло!

— Халло!

Молчу. Ну, вот. Позвонил, а теперь не знаю, что говорить. Дженнифер меня узнала, поэтому с тревогой спрашивает:

— Вадим, почему ты молчишь? Что случилось?

Не знаю, что случилось. Не могу же я ей, вот так с ходу, брякнуть, что их семейство много лет подряд ест Ханса и Гретель, постепенно превращающихся в помидоры. Тут и стошнить может. Фу! Мне достаточно одного депрессивного родственника — меня самого. Не желаю умножать печали Нашего Городка, поэтому говорю:

— Все о’кей, Дженнифер. Я просто отвлекся. Извини. Хочу уточнить время нашей завтрашней поездки к твоему папе.

Дженнифер успокаивается. Договариваемся, что сразу после бассейна Шернеры заедут за мной. Часа в четыре. Годится.

— Привет Феде. Чюсс!

— Чюсс!

Ухо заполняет монотонный гудок. Такой же монотонный и бездеятельный, как поток времени во время сна. Ну, и зачем, спрашивается, звонил? Сижу с телефонной трубкой в руке, смотрю на вечер за оконным стеклом. Может, выйти погулять? Окунуться в красоту безлюдья? Но безлюдье может обернуться безжалостным черным «Мерседесом» с наклейкой про Баварскую республику. Или риск — благородное дело? А если?.. А вдруг?..

Колокольный звон вдребезги разбивает мои сомнения. Колоколам неведома нерешительность. Нужно звонить, и звонят. Если звонить не время — висят молча. Их тяжкая металлическая уверенность передается и мне. Действительно! Хорош колебаться! Что тут раздумывать? Рольставни вниз, и марш в спальню! Так и делаю.

Воскресенье двадцать восьмое октября — время, пропитанное ожиданием и влагой. Хоть рольставни вообще не поднимай. За окном опять льет холодный дождь. Отдохнул в субботу, говнюк! А я весь день маюсь. Жду четырех часов.

Чего только не сделаешь со скуки! Убеждаюсь, что со скуки действительно можно совершить любую глупость. Например, позвонить Эрнестасу и спросить про Лану. Эрнестас рад моему звонку, но о сестре почти ничего не знает. Лана в Лондоне. Учится в бизнес-школе. Вот и все, что известно о женщине-кошке ее родным и широкой общественности. Широкая общественность — это я.

После Эрнестаса немного говорю с Робертом, моим кудрявым продолжением. Сын энергичен, весел, здоров. Полная противоположность своему депрессивно-суицидальному бате. Вы видели гравюру Альбрехта Дюрера «Меланхолия»? Посмотрите, если не видели. Это обо мне. Сижу перед компьютером, от нечего делать выстукиваю на клавиатуре слова: «Депрессивно-суицидальный психоз». Вернее, они сами собой набираются. Машинально. Читаю: «Для депрессивной фазы характерна триада симптомов: угнетенное, тоскливое настроение, заторможенность мыслительных процессов, скованность движений».