Фридрих Незнанский - Убийство в состоянии аффекта Страница 45

– Разумовский?

– Точно.

– Судя по рассказам Коробкова, это вполне в стиле Максима Разумовского – довести девушку до суицида… Кстати, и убрать ее подругу, которая могла рассказать о ее связи с Максимом. А кадры для этой цели у него всегда имелись под рукой. Даже где их, по идее, не должно было быть, как в том же торгпредстве. Но, видимо, большая наглость и огромные деньги в сегодняшнем мире составляют то единое, к чему тянутся всякого рода мерзавцы… Короче говоря, редкая сволочь.

– Сволочь сволочью, а в юриспруденции принято оперировать фактами.

– Эт точно, – заметил Гордеев с интонациями красноармейца Сухова. Но сволочь должна быть наказана. Мне просто необходимо разыскать эти документы.

– Ну, брат, теперь мне они не меньше твоего нужны. Выходит, будем сотрудничать по возможности. Как в добрые старые времена. Ну что ж – поработаем. Не кисни, стажер! – Турецкий вдруг хитро подмигнул Гордееву. – А что, Шарапов, не хотелось бы тебе сейчас супчика, да с потрошками?…

– Я бы, Глеб, лучше сейчас щец навернул!… Ну, вот и все хорошо. Действительно, как в добрые старые времена. Поработаем, Александр Борисович.

Турецкий уже обнимал Гордеева за шею:

– Молодец. Цитаты более или менее помнишь. А вот к чему этот короткий диалог у нас в Прокуратуре произносится – напрочь забыл. Так?

– Да нет, – Гордеев улыбнулся, – помню. Но, думаете, стоит сейчас?

– Стоит. Обязательно стоит. За то, чтобы это дело раскрыть. Заказывай, молодой.

Адвокат огляделся. Черт! Официант куда-то пропал. Где ж его носит? Самому, что ли, к стойке отправляться? Так это же в соседнем зале.

Гордеев встал и направился к дверям. За секунду до этого он краем глаза заметил, как приподнялся один из посетителей ресторана – в дальнем углу. Приподнялся и, отработанным движением отведя в сторону правую полу пиджака, сунул руку в карман.

– Александр Борисович!…

В один прыжок Гордеев преодолел расстояние, отделявшее его теперь от только что покинутого столика, и всем телом навалился на Турецкого, опрокидывая его вместе со стулом на пол.

Грохнул выстрел. Потом – еще один. Визгливо закричала какая-то женщина. Гордеев успел заметить, что человек, только что стрелявший в следователя Турецкого, бросился к выходу из ресторана. Никто не посмел преградить ему дорогу.

– Юрка, пусти, черт! Уйдет ведь! – Александр Борисович стряхнул с себя Гордеева и уже стоял на ногах.

– Вы ранены?

По левому рукаву Турецкого стекала струйка крови.

– Бандитская пуля. Текста, молодой, не знаешь! А ну, ходу!

Надо же – еще и зубоскалит. Вот это мужик!

Они бросились к выходу, вдогонку за убежавшим киллером. В дверях дорогу им преградил милиционер:

– Куда?! Стрелять буду!

– А где же ты, зараза, был, когда в меня стреляли? Уйди с дороги! – коротким ударом справа Турецкий повалил не к месту бдительного стража порядка на пол и выскочил на улицу. Гордеев еле поспевал за ним. Всего на мгновение адвокат успел заметить фигуру человека, на ходу прыгнувшего в «Форд», который немедленно дал полный газ. Турецкий уже ввалился в свою машину:

– Придется тебе, Юрка, снова административное нарушение совершить: без прав да за руль. А ну – жми!

– Рука не слушается? – Гордеев уже на бешеной скорости вел машину следом за удаляющимся «Фордом».

– Ничего. Просто чувствую, вторая рука мне сейчас очень пригодится. Ты ведь без оружия?

– Откуда у частного адвоката? – Гордеев зло сузил глаза: ненавистный «Форд» нырнул в какой-то переулок. Не потерять бы! Взвизгнули тормоза.

– Молодец, парень! Повороты на девяносто градусов красиво берешь. – Турецкий уже выхватил пистолет. – Слава Богу, хоть у меня ума достало из Генпрокуратуры в свое время не уволиться – так со стволом и хожу. Ага! Вот они, голубчики! Ну нет, не уйдете! Жми, Юра, жми, родной!

Описывая крутую дугу, переулок вливался в большой проспект. Водитель несущегося впереди «Форда» красиво вписался в поворот и вклинил свою машину в поток бегущих по проспекту автомобилей.

– Ну, теперь не уйдет! Эх, по постам бы сообщить!… Давай, Юрка, жми!

…Наверное, меньше секунды было у Гордеева на то, чтобы заметить почти перед самыми колесами машины выкатившийся с тротуара на дорогу резиновый мяч и побежавшего за этим мячом маленького пацаненка. Но в эту долю секунды он успел рвануть руль в сторону.

Следующее, что он помнил, это были крики собирающейся толпы, детский испуганный плач (жив, паразит! Хоть тут порядок) и стон навалившегося на ветровое стекло Турецкого. Лицо следователя было разбито в кровь. Сам Гордеев остался невредим – привычка есть привычка: ремень безопасности на нем был пристегнут. Ясно было, что машина Турецкого восстановлению не подлежала. Фонарный столб, в который она врезалась, – тоже.

– Живы, Александр Борисович?

Турецкий с новым стоном откинулся на спинку сиденья, вынул носовой платок и прижал его к окровавленному лицу:

– Ушли, гады.

– Может, возьмут еще? Как-нибудь по постам сообщить успеем?

– Ага, дожидайся!… Пацан-то хоть жив?

– Вроде жив. Ох, и всыплет же ему сегодня батька – по первое число.

– Ты знаешь, Юра, я бы и от себя с удовольствием добавил.

Послышались сирены приближающихся милицейских машин. Отняв от лица пропитавшийся кровью платок, Турецкий криво улыбнулся:

– Ну вот, так всегда: когда все кончилось – приехала кинохроника…

ГЛАВА 16

Разумовский не уставал удивляться переменам, произошедшим с женой после рождения ребенка. Обычно рассудительная и благоразумная, она совсем потеряла голову. Как разъяренная тигрица, она бросалась в бой с любым, кто осмеливался обидеть мальчика. Разумовский часто в душе винил жену за то, что произошло с Максимом. Он был уверен, что, если бы не эта фанатичная любовь Анны к ребенку, Макс мог бы стать другим человеком. «Хотя, – думал он, – чего греха таить, я и сам во многом виноват. Мне бы смелости побольше и силы, не потакал бы всем его капризам, научил бы отвечать за свои поступки, может, все по-другому бы сложилось. А теперь уже поздно что-то менять, все равно ничего из этого не выйдет».

Отряхнувшись от неприятных воспоминаний, Разумовский поднялся из кресла и отправился разыскивать сына. Он нашел его в спальне. Парень, раскинув руки, лежал на кровати и спал мертвецким сном. Он был настолько бледен, что его лицо терялось и расплывалось на фоне подушки. Максим тяжело дышал и вздрагивал во сне. Острое пронизывающее чувство жалости кольнуло сердце Павла Ильича. Этого ли он ожидал, об этом ли думал, когда, встречая жену на пороге роддома, взял из ее рук небольшой тугой сверточек, где в пене из кружев сопел крохотный сморщенный малыш – его надежда, его кровиночка. С того момента вся жизнь Павла Ильича была подчинена этому маленькому мальчику, который еще ничего не понимал, кричал по ночам, кушал по часам и писал в пеленки. По вечерам, укладываясь с женой спать в узкую односпальную кровать, он говорил:

– Я в лепешку расшибусь, но наш сын будет жить в нормальных условиях. Ему с детства будет дано все. Ему не придется мучиться, как мне. Я мужчина и отец, это мой долг.

Несмотря на сложную не по-детски жизнь, Павел был самым способным учеником в классе. И хотя у него практически не было времени для того, чтобы готовить уроки, все, что объясняли в школе, он схватывал на лету. На родительских собраниях учителя наперебой расхваливали его и прочили мальчику большое будущее. Но когда сын окончил школу и собрался поступать в институт, взбунтовался отец, работавший ночным сторожем в больнице.

– В какой ты институт собрался? Ни я, ни мать институтов не заканчивали, а не хуже остальных прожили. Деньги зарабатывать надо, а ты еще пять лет дармоедничать хочешь, на родительской шее сидеть.

Это был первый раз в жизни, когда мать осмелилась перечить мужу и решительно заявила:

– Собрался в институт – поступай. А ты, Илья, не мешай. Не хуже остальных! Живем, как скоты, хоть сын в люди выбьется. А как станет большим человеком, так, поди, и про родителей не забудет.

После долгих споров был найден компромисс: сын поступает в институт, но вместе с этим устраивается и на работу. Отец определил его ночным санитаром в ту же больницу, при которой работал сам.

Сдав все экзамены на «отлично», Павел без проблем поступил в МИИТ. Стремясь оправдать надежды матери, молодой человек, в отличие от своих товарищей, не пропадал целыми сутками на развеселых студенческих пьянках, а целеустремленно занимался и заслужил уважение всех преподавателей. Даже ректор знал Павла в лицо и особенно выделял его среди студентов. Благодаря этому обстоятельству на третьем курсе юноша был избран секретарем комсомольской организации. На одном из заседаний Павел познакомился со своей однокурсницей, на которую раньше не обращал никакого внимания. Через три месяца молодые люди поженились. Анна потом призналась, что уже тогда почувствовала «перспективного» и специально расставила ловушки, чтобы завидный жених в них попал.