Владимир Кашин - Тайна забытого дела Страница 46

— В истории болезни подлинная фамилия не значится, — докладывал по дороге лейтенант Андрейко, — значится «Апостол», затем «тринадцатый», а рядом — большой вопросительный знак. Он у них самый давний безнадежный больной. Но держат, потому что нет родственников. А вообще старикан, говорят, тихий и мог бы жить в семье. В сопроводительной записке Центророзыска, датированной двадцать третьим годом, сказано, что излечение этого человека имело бы большое значение. В той же записке сообщается, что задержан он был в селе Коломак, под Харьковом. Ходил от дома к дому как юродивый, без шапки, несмотря на лютый мороз. Что-то лепетал и хихикал, как шаловливый ребенок. Больше ничего там нет, кроме всяких рецептов и врачебных пометок. Да вы сами увидите, товарищ подполковник.

— А зачем ездит к нему жена Решетняка? В больнице знают, кто она такая?

— Не знают. Считают, что из человеколюбия. Она ведь покровительствует не только ему, но и еще нескольким одиноким старикам.

Машина остановилась у небольших ворот. Было тихо. Только в ветвях высокого тополя щебетали птицы. Коваля поразило полное отсутствие буйных выкриков, которые, как ему казалось, непременно должны были здесь раздаваться на каждом шагу. К больному Коваль отправился вместе с врачом — молодым человеком, который, видимо, уже научился ничему не удивляться. Лейтенант Андрейко был в форме, и его оставили в кабинете.

Старичка нашли на поляне. Он сидел прямо на земле, около скамьи, рвал траву и разбрасывал ее во все стороны.

— Апостол, — сказал врач, — нельзя рвать траву.

Старичок не обратил на эти слова ни малейшего внимания.

«Одуванчик», — подумал Коваль, рассматривая этого вконец исхудавшего человека. Белолицый, с лысинкой, укрытой кое-где длинными седыми волосами, он и в самом деле был похож на одуванчик.

— Ты который апостол? — спросил врач.

— Тринадцатый, — ответил умалишенный тоненьким голоском.

Коваль почему-то вспомнил, что этот жалкий человечишко был когда-то могущественным финансистом, и у него промелькнула мысль о тщетности и бесплодности богатства. Он внимательнее присмотрелся и заметил у старика точно такую же седловинку на переносице, как у профессорши. Наследственность!

— Скажите, пожалуйста, что мы его знаем, — попросил Коваль врача. — Он не Апостол, а Апостолов, Павел Амвросиевич, бывший председатель правления банка.

Старичок повернулся к ним спиной и принялся снова щипать траву.

— Попробуйте сами с ним поговорить, — врач поднял старика и усадил на скамью.

Но как подойти к душевнобольному? Какого только опыта не было у Коваля, с какими только людьми не приходилось ему беседовать, но с такими — никогда… И вдруг его осенило:

— Вам привет от дочери. От Клавы! Она завтра придет к вам в гости.

— Клава, Клава! — старичок замахал руками, как крыльями, легонько хлопая себя по бедрам. И Ковалю показалось, будто бы в пустых глазах Апостолова промелькнуло нечто живое.

— У вас какие-нибудь стеклышки можно найти? — спросил подполковник врача.

Увидев стеклышки, которые ослепительно играли на солнце, как настоящие драгоценные камни, старик весь затрясся. Бросился к Ковалю с жалобным выражением на лице, стал просить их. Подполковник дал одно.

— Это от Клавы, — сказал он. — Но они фальшивые. А где настоящие? Мы с Клавой никак их не можем отыскать.

— Ах-ах, ох-ох! — горько запричитал Апостолов, оглядываясь по сторонам, словно что-то ища. И внезапно бросил на Коваля, как тому показалось, совершенно осмысленный взгляд. — Нет их, нет… Бог дал, бог взял… Ах-ах, ох-ох! — И, воровски зажав стеклышко в кулаке, он опять принялся хлопать себя по бедрам.

Коваль остановил его.

— Павел Амвросиевич, в двадцать втором году банк, которым вы управляли, был ограблен, — начал он вполне серьезно, словно разговаривая со здоровым человеком и стараясь поймать взгляд Апостолова, который тот упрямо отводил в сторону. — Во время строительства оросительной системы закопанные в землю сокровища были найдены и возвращены государству. Так что каких бы то ни было претензий к вам давно уже нет. Но вот беда: бриллианты в тайнике оказались фальшивыми, и никто не может взять в толк — как же это могло случиться? Куда девались настоящие?

Апостолов, который вроде бы внимательно слушал, вдруг засмеялся и стал подбрасывать стеклышко на ладони.

— Павел Амвросиевич, знаете ли вы, где настоящие бриллианты?

— Я — апостол, ты — апостол, он — апостол, — ткнул он пальцем в сторону врача. — Я — апостол тринадцатый. Са-та-на, — и поднял указательные пальцы обеих рук над головой, как бы наставив себе рога.

Коваль посмотрел на врача. Тот пожал плечами, мол, я ведь говорил вам. Но подполковник достал из кармана еще несколько стеклышек. Апостолов жадно потянулся к ним.

— Где настоящие? Зачем вы хранили в сейфах фальшивые?

— Где настоящие? Где настоящие? — Старик поднял бровь и снова вполне осмысленно посмотрел на Коваля. — Ах, где же настоящие? Ах-ах, ох-ох! — И он сделал попытку выхватить из руки подполковника стеклышки.

Заинтересовавшись разговором, который приобретал все больший смысл, и реакцией больного, которого впервые видел в таком возбужденном состоянии, врач сам взял стеклышки и спросил Апостолова:

— А может быть, это — настоящие?

Бывший банкир сморщил лоб и зашевелил губами, словно хотел что-то сказать, но не находил слов. И казалось, это «что-то» то выразительно вырисовывалось в его слабом сознании, то снова расплывалось. Но вот морщинки на лбу разгладились, и он, загадочно улыбнувшись, покачал головою:

— Фальшь!

— А где настоящие?

— Каждый король имеет своего двойника, — медленно проговорил старик, — стреляют в короля, — он сделал жест, словно прицеливается, — а попадают в двойника. Хи-хи! — И вдруг заговорил скороговоркою, захлебываясь словами, словно его мысль прорвалась наконец сквозь завесу тумана: — У Наполеона был двойник, у римских императоров были двойники… А мои бриллианты разве хуже?.. Ах-ах, ох-ох! Вы не думайте, что бриллиант — это камешек. — Он поучительно провел указательным пальцем перед лицом врача. — Это — живая душа. Только вот говорить не умеет. И каждому имя дано, как и апостолам. Были у меня Иоанн, Матвей, Симеон, Павел, Марк… Ах-ах! — Он опять засмеялся и, повернувшись к Ковалю, подозрительно, исподлобья посмотрел на него. — А вы думали, что это — мертвые камни! Я — тоже апостол. Тоже — бриллиант. Я — живой! У меня и прадеды были апостолами. Все двенадцать. А куда они делись? — Он беспомощно, бессильно оглянулся, и столько было тоски в его взгляде, что у Коваля сжалось сердце. — Нет… нет… Вот тут они… — Больной сделал попытку найти бриллианты в кармане халата, но кармана не оказалось, и он горько заплакал.

Врач посадил его ближе к себе и нащупал пульс.

— Пусть поплачет. Это просто чудо, что делается сегодня с ним. Переворот какой-то. Осмысленная речь! Мы-то ведь не могли догадаться, что потрясение связано у него с ценностями, то есть с бриллиантами.

— Я — тринадцатый апостол. Чертова дюжина. Без сатаны нельзя, — бормотал сквозь слезы старичок.

— Ему надо отдохнуть, — сказал врач. — Приходите завтра.

— Хорошо, приду, — ответил Коваль. — Привезу и его дочь, которая навещает его инкогнито. Возможно, он ей что-нибудь захочет сказать.

— Не возражаю. А сейчас не забирайте у него стеклышко. Пусть успокоится. Заодно проследим, что он будет с ним делать.

Коваль вернулся домой, когда солнце спряталось за высокие дома, которые вплотную примыкали к его небольшому участку.

Прежде всего он отправился в самодельный душ из железной бочки, поставленной между яблонями. Потом взобрался с ногами на широкую скамью под старым ореховым деревом, и, отдыхая, как бы беззаботно наблюдал, как из глухих уголков сада выползают сумерки.

Между тем, только со стороны могло показаться, что подполковник любуется садом. На самом же деле в голове его шла та лихорадочная работа, которая следовала за сделавшей свое интуицией и при которой крайне перегруженный мозг напряженно искал точные данные, могущие либо подтвердить, либо отвергнуть ощущения и предположения, умозаключения и гипотезы.

Так обычно бывало, когда подполковник приближался к разгадке тайны. Подсознательная деятельность мозга, которая начиналась в период изучения нового дела, впоследствии подталкивала его к неотвратимым выводам. Эта невидимая глазу работа не приостанавливалась ни на мгновенье, совершалась и днем и ночью, чем бы Дмитрий Иванович Коваль ни был занят. Словно для нее выделен был специальный участок мозга, который не загружался никакими другими делами. Оплодотворяли этот участок и чувства Коваля, и воспоминания, и фильмы, на которые он случайно попадал в это время, и цвет травы, которую рвал в больнице старик Апостолов, — все, решительно все, что видели его глаза, слышали уши, что приходило на память и ложилось на сердце.