Донна Леон - Честь семьи Лоренцони Страница 46

Брунетти попытался представить себе этого мальчишку, которого он ни разу в жизни не видел. Воображение нарисовало ему Роберто в номере шикарного отеля: проститутки давно ушли, и он остался один – с бутылкой шампанского и со смертоносным чемоданчиком, который назавтра должен отвезти отцу. Предположим, контейнер был плохо загерметизирован, и Роберто до конца своих дней так и не догадался о том, что он на самом деле привез домой, помимо странных, изнуряющих симптомов какой-то загадочной, необъяснимой болезни, которые заставляли его бросаться от врача к врачу.

Он наверняка поговорил бы об этом если не с отцом, то по крайней мере с Маурицио, единственным человеком его возраста, который смог бы его понять, потому что они вместе выросли и были как родные братья. А уж Маурицио, в свою очередь, сразу бы заподозрил, что здесь что-то неладно, а поняв, о чем толкует Роберто, сразу распознал бы симптомы, которые означали только одно: Роберто обречен.

Брунетти долго сидел у себя за столом, уставившись невидящим взглядом на дверь кабинета и размышляя о добродетелях по Цицерону. Он начинал, наконец, понимать, что тот имел в виду, когда говорил о взаимосвязи двух явлений и о том, что за ними следует. Единственное, что он пока никак не мог взять в толк, было то, как об этом узнал сам граф.

Цицерон в своем учении настоятельно рекомендовал воздерживаться от страстей. Но Брунетти знал, что если бы кто-то, не дай бог, хладнокровно убил его сына Раффи, он не смог бы последовать его совету. Он сделался бы неумолимым, безжалостным, жестоким; он больше не был бы полицейским, но только убитым горем отцом; и он не успокоился бы до тех пор, пока не поймал бы убийц и не расправился с ними. В любом случае, он нашел бы способ им отомстить. Говоря о нравственных добродетелях, Цицерон не допускал исключений. Но, несомненно, бывают случаи, когда обстоятельства заставляют тебя забыть о добродетелях; освобождают от обязанности вести себя обдуманно и корректно. Возмездие – вот единственное приемлемое решение, невзирая на все учения о добродетелях, вместе взятые

Брунетти размышлял об этом до самого вечера; он опомнился, когда солнце уже село и в его кабинете, и так практически лишенном света, стало совсем темно. Брунетти поднялся из-за стола, включил свет и, достав из нижнего ящика папку, снова внимательно перечитал бумаги: медленно, страницу за страницей. На этот раз он не стал делать никаких пометок, хотя то и дело отрывал взгляд от бумаг и глядел в окно, будто надеялся увидеть там отражение мыслей, теснящихся в его голове. Полчаса ушло у него на то, чтобы завершить работу. Когда он наконец закончил, то, положив папку в ящик, аккуратно закрыл его рукой, а не ногой, как это обычно делал, и покинул здание квестуры, устремившись по направлению к Риальто и дальше – к палаццо Лоренцони.

Горничная, открывшая ему дверь, сказала, что граф никого не принимает. Брунетти попросил ее доложить графу о его приходе. Когда она вернулась с побелевшим от негодования лицом и крепко сжатыми губами, вне себя от подобной беспардонности, то сухо повторила: граф, мол, велел еще раз передать, что никого не принимает.

Брунетти сначала попросил, а затем потребовал, чтобы она поднялась наверх и передала графу, что он располагает новой, очень важной информацией, связанной с обстоятельствами смерти Роберто, и что он хотел бы переговорить с графом прежде, чем начнется новое, официальное расследование этого дела. Если граф будет настаивать на своем, заметил Брунетти, расследование будет возобновлено не позднее завтрашнего утра.

На этот раз, как он и ожидал, горничная, вернувшись, попросила его следовать за ней и, подобно мифической Ариадне, повела его новым, незнакомым маршрутом – сначала вверх по лестнице, затем по лабиринту коридоров – в ту часть палаццо, где Брунетти еще не бывал.

Граф был один в комнате, напоминающей небольшой офис, которая, возможно, прежде принадлежала Маурицио, поскольку там стояли компьютер, ксерокс и четыре телефонных аппарата.

Современные пластиковые столики, на которых громоздилась вся эта оргтехника, казались совершенно неуместными на фоне бархатных драпри, стрельчатых окон и открывавшегося из них вида на старинные готические башенки на крышах.

Граф сидел у компьютера за одним из столиков. Когда Брунетти вошел, он поднял на него вопрошающий взгляд.

– В чем дело? – Он даже не потрудился встать или предложить Брунетти стул.

– Я пришел обсудить с вами кое-какую новую информацию, – ответил Брунетти.

Граф напряженно выпрямился и сложил руки на столе.

– Для меня уже не существует никакой новой информации. Сына больше нет. Мой племянник убил его. А теперь и его нет. Для меня на этом все обрывается. Я ничего не хочу больше знать.

Брунетти окинул его долгим скептическим взглядом. Он даже не пытался это скрыть.

– Информация, которой я владею, поможет, как мне кажется, пролить свет на причины, по которым все это произошло.

– А мне, признаться, теперь без разницы, почему это произошло, – оборвал его граф, – для нас с женой вполне достаточно того, что уже произошло. Для меня теперь все кончено, ясно?

– Боюсь, что это невозможно… с некоторых пор, – мягко перебил его Брунетти.

– Что вы хотите этим сказать – «невозможно»?

– Существуют очень веские улики, указывающие на то, что это гораздо более запутанный случай, нежели похищение с целью получения выкупа, как это изначально предполагалось.

Неожиданно вспомнив о своих обязанностях хозяина, граф предложил Брунетти сесть и выключил компьютер.

– Какая информация?

– У вашей компании… или компаний обширные связи в Восточной Европе.

– Это вопрос или утверждение? – осведомился граф.

– Полагаю, и то и другое. Я догадываюсь, что вы имеете деловые связи в ряде стран Восточной Европы, но не знаю, насколько они обширны. – Брунетти выждал, пока граф соберется с мыслями, и поспешно добавил: – И какого рода заключались сделки.

– Синьор… я прошу прощения, забыл ваше имя… – начал граф.

– Брунетти.

– Синьор Брунетти, полиция ни на день не оставляла нас в покое в течение последних двух лет. Полагаю, у вас было достаточно времени, чтобы выяснить, насколько обширны мои деловые контакты со странами Восточной Европы и какого рода заключались сделки.

Брунетти понял, что это была явная провокация с его стороны, и потому предпочел промолчать.

– Что, скажете, я не прав? – не выдержал граф.

– Да, несомненно, нам многое удалось выяснить о ваших деловых контактах в странах Восточной Европы. Но это еще не все. По правде сказать, мне удалось разузнать еще кое-какие факты о вашей предпринимательской деятельности, до сих пор нам не известные, поскольку ни вы, ни ваш племянник ни разу об этом не упомянули.

– И что же это за факты такие? – небрежно спросил граф, давая понять, что его вряд ли чем-нибудь удивишь. Да и что нового, в конце концов, сможет сообщить ему этот навязчивый полицейский?

– Торговля ядерным оружием, – спокойно произнес Брунетти, но как только он выговорил эти страшные слова, его пронзила внезапная мысль о том, насколько ничтожны, неубедительны его доказательства, насколько поспешны его выводы, чтобы примчаться сюда, через весь город, и бросить ему в лицо подобного рода обвинение. Серджио не был врачом, и Брунетти так и не удосужился проверить, как тот ему советовал, счетчиком Гейгера, ни останки Роберто, ни место, где их нашли, на предмет радиоактивного излучения. Мало того, он даже не попытался больше узнать об их связях с Восточной Европой. Нет, он вскочил, будто ужаленный, и стремглав сорвался с места, подобно мальчишке, который завидел вдалеке фургончик мороженщика. И все ради чего? Чтобы порисоваться перед графом, разыгрывая из себя умного полицейского?

У графа вдруг задрожал подбородок. Его губы сжались в тоненькую ниточку. Он хотел было что-то сказать, как вдруг его взгляд метнулся в сторону двери: на пороге тихо и внезапно появилась графиня. Он вскочил и быстрыми шагами подошел к ней; Брунетти тоже поднялся, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Но когда он внимательней вгляделся в лицо женщины, остановившейся в дверях, кровь застыла у него в жилах; перед ним стояла высохшая, сгорбленная, дряхлая старуха, опиравшаяся на массивную деревянную трость, которую она сжимала… нет, не рукой, а, скорее, птичьей лапой. Брунетти заметил, что ее глаза сделались бессмысленно-мутными, будто свалившиеся на нее невзгоды навеки затянули их густой пеленой.

– Лудовико? – пролепетала она дрожащим голосом.

– Да, дорогая? – спросил он, беря ее за руку, бережно придерживая и вводя в комнату.

– Лудовико? – повторила она.

– В чем дело, дорогая? – спросил граф, склоняясь к ней; склоняясь, как показалось Брунетти, еще ниже, так как за последние дни она еще больше усохла.