ПЬЕР - Герман Мелвилл Страница 46

Изабель не была столь неуступчивой и неразговорчивой, как он думал. Более того, действительно, может, она теперь должна будет сообщить, что за странные мысли были у неё, что она имела в виду в последний раз, если бы её брат не появился, и тоскливое подробное описание того, как ей удавалось справляться со своей крайней материальной бедностью; как она приехала сюда, оставив одну тяжелую работу на одном месте ради другой, где к настоящему времени он и нашел её в смиренном рабстве у фермера Алвера? Возможно ли тогда, думал Пьер, что в этом обычном каждодневном мире живет человеческое существо, чью историю целиком можно пересказать менее чем в два слова, одновременно воплощая в этой малости бездонный фонтан невиданной тайны? Действительно ли возможно, в конце концов, что, озлобившись на кирпичи и бритые лица, этот мир, в котором мы живем, наполнен до краев чудесами, а я и все человечество под своими банальными одеждами скрываем такие загадки, что сами звезды и, возможно, самые высшие серафимы не в состоянии их разгадать?

Интуитивно бесспорным, хотя и буквально бездоказательным фактом его родственных связей с Изабель, была отсылка к тому, что он теперь чувствовал свою связь с прежде невообразимой и бесконечной цепью удивления. Сама его кровь, казалось, текла через все его артерии, не привычные к утонченности, когда он думал, что этот же самый поток пробегал через мистические вены Изабель. Все испытываемые им муки от двусмысленности, как великой направляющей силы – реальности физических отношений, навалились на его, добавив и уверенность, и неразрешимость.

Она – моя сестра – дочь моего собственного отца. Хорошо; почему я верю этому? На днях до меня едва дошел отдаленный слух о её существовании, и что произошло с тех пор, что изменило меня? К какому еще новому и бесспорному поручителю я обращался? Ни к кому. Но я увидел ее. Хорошо, соглашусь с этим; я, возможно, видел тысячу других девушек, которых никогда не замечал прежде; но среди них не было моих сестёр. Но портрет, портрет на стуле, Пьер? Подумай об этом. Но он был написан прежде, чем родилась Изабель; какое отношение этот портрет имеет к Изабель? Это не портрет Изабель, это – портрет моего отца; и все же моя мать клянется, что это не он.

Теперь он живо, со всеми этими аргументированными перечислениями мельчайших известных фактов, так или иначе, но касался объекта; и уже, в то же самое время, пребывал в убеждении, сильном как смерть, что, несмотря на них, Изабель действительно была его сестрой; и как мог Пьер – поэтичный по природе, и поэтому проницательный, – как мог он не признать существование этого всевидящего и всепроникающего чуда, которое в момент, когда оно неясно и обособлено признается сообществом, столь многозначительно именуется Божьим Перстом? Но это не просто Перст, это – сама Длань вездесущего Бога; разве не гласит Священное писание, что Он держит всех нас в своем Рукаве? – в Рукаве, воистину!

Когда он шел через лес, его взгляд постоянно следовал за меняющейся темной перспективой, удаляющейся от всех видимых обителей и следов этого странного упрямого народа, который в низкой торговле глиной и грязью постоянно стремился распродать естественную возвышенность своих душ; тогда же вошли в ум Пьера мысли и мечты, совсем не приемлемые в городских воротах; ведь только простирающаяся дальше атмосфера девственных лесов с вечным океаном остались по сей день неизменны и неотличимы от тех, что первоначально встречал пристальный взгляд Адама. Из чего следует вывод, что из большинства воспламеняющихся или испаряющихся земных тел, древесина и вода, в пейзаже наименее раздражают глаз.

Теперь все его размышления, хотя и беспорядочные, вертелись вокруг Изабель, как вокруг своего центра, и снова возвращались к ней после каждого экскурса, и снова появлялись некие новые, маленькие зачатки удивления.

У Пьера возник вопрос о Времени. Сколько лет было Изабель? Соответственно всем разумным выводам, исходящим из предполагаемых обстоятельств ее жизни, она, конечно, была старше его, пусть и на неопределенное количество лет, хотя весь её облик был более, чем детским; тем не менее, он чувствовал не только свое физическое превосходство над ней, но ещё, если можно так выразиться, спонтанное живое осознание покровительственного старшинства над ней; он не только думал о превосходящем знании о мире и общих культурных познаниях, но сам, злясь от причины, независимо от всех простых расчетов испытывал чувство, которое самостоятельно объявляло ему о старшинстве вечного ребенка Изабель в конкретное Время. Это странная, хотя и сильная убежденность в такой таинственности, несомненно, получила свое неощутимое, но едва ли сомнительное подтверждение в его уме из-за идеи, порожденной его благоговейным созерцанием простой детскости её лица, которое, пусть и глубоко печальное в целом, всё же, по той же причине проигрывало одну йоту в своей исключительной детскости; так лица настоящих младенцев часто обладают при их самом раннем появлении обликом глубокой и бесконечной печали. Но это была не печаль, а воистину, строго говоря, детскость лица Изабель, которая особенно впечатляла его идеей своей оригинальной и неизменной молодости. Тут присутствовало ещё что-то; ещё что-то, что полностью ускользало от него.

Образно вознесенные согласно выбору всего человечества в более высокие и более чистые сферы, чем те, где обитают сами мужчины, красивые женщины – по крайней мере, красивые душой, а также телом, – несмотря на неустанный закон земной мимолетности, продолжают казаться в течение долгого времени таинственным образом освобожденными от нареченного им увядания; и в то время как внешнее очарование с каждым прикосновением уходит, внутренняя красота с каждым прикосновением заменяет этот исчезнувший цветок с очарованием, которое, недополученное от земли, обладает вечным сиянием звёзд. И еще: почему в возрасте шестидесяти лет некоторые женщины находятся в самых крепких узах любви и вассальной верности с мужчинами, довольно молодыми и годящимися им во внуки? И почему всех совращающая Нинон спровоцировала множество разрывов сердец, будучи семидесятилетней? Из-за постоянной женственной сладости.

С инфантильного, но все же вечно печального лица Изабель, исходила, по мнению Пьера, ангельская искренность, на которую намекал наш Спаситель – одно единственное облачение переходящих душ, поскольку оно – даже у маленьких детей – уже из иного мира.

Теперь бесконечно, как замечательные реки, в которых когда-то омывали ноги первобытные люди, все еще продолжающие быстро течь над могилами всех последующих поколений и мимо лож всех теперь живущих, бесконечно, иногда плавно, прокатывались через душу Пьера, снова и снова, дальше и дальше, мысли об Изабель. Но что-то более непонятное, чем бег его реки, нечто более таинственное неслось к нему, держа в себе всё большую уверенность, что эта таинственность неизменна. В её жизни присутствовал запутанный сюжет, и он чувствовал, что распутал его и навечно останется с ним. У него не было никакой малейшей надежды или мечты о том, что всё тёмное и печальное в ней когда-то очистится до состояния некой светлой и радостной атмосферы. Как и все молодые люди, Пьер выучил свои литературные уроки, прочитав больше романов, чем большинство людей его возраста, но их фальшивые, вывернутые попытки упорядочить вечно беспорядочные элементы, их дерзкое, бессильное вмешательство в попытке распутать, распустить и классифицировать нити, более тонкие, чем легкие нити, из которых свивается сложная нить жизни, – сейчас эти идеи не имели над Пьером никакой власти. Он пробрался прямо через их несчастную беспомощность; эта поразительная правда в нем пронзала, как жуков, всех, кто спекулировал на собственной лжи. Он видел, что человеческая жизнь действительно исходит из того, что все люди согласно упоминают слово «Бог», и что одновременно они согласны с неразгаданной непостижимостью Бога. С безошибочным предчувствием он видел, что не всегда мрачное начало жизни завершается в радости; что свадебные колокола не всегда звонят в последней сцене пятого акта жизни; что бесчисленные племена общеизвестных романов старательно прядут завесы из тайны только для того, чтобы под конец их с удовлетворением убрать, и в то же время бесчисленное племя общеизвестных драм