Екатерина Лесина - Черная книга русалки Страница 47

Антон Антоныч кивнул и, подвинув к себе тарелку с вишнями, добавил:

– Или сквозь воду. А Вадим Михайлович Гурцев был последним, кто ее видел. Точнее, как я полагаю, что последним, кто признался, что видел. И еще полагаю, что он очень хочет узнать, что же случилось с гражданкой Кузнецовой. Или уже знает?

– Теть Оль!

– Нет... я... я не знаю... я не могу... это не моя тайна, и вообще...

– Это не тайна, это подсудное дело, – помог решиться Шукшин. – Причем дело кровавое. Четыре трупа в восемьдесят девятом году. И... Нестор Бужский, Григорий Кушаков, Евгений Святцев, – принялся перечислять фамилии, загибая пальцы. – Плюс, как полагаю, Темнева, хотя тут не все понятно. И еще один человек в больнице. Точнее, даже два, если всех учитывать. Так что, видите, хранить секреты в подобных случаях не слишком-то уместно.

– Где ты вчера была? – Ксюха дернула за рукав. – Теть Оль, ну ты же знаешь! Даже если думаешь, что не знаешь, все равно... ты исчезла, а он, когда узнал, где ты, жутко разозлился и ушел. А когда вернулся, так вообще запер и тебя, и меня.

– Ты не говорила.

– Пугать не хотела. Ну теть Оль, ну что ты как маленькая! Тут уже не русалки, тут... маньяк.

Шукшин кивнул, поддерживая пламенную Ксюхину речь, и, оттопырив губу, добавил:

– А вот сейчас, пока вы молчите, могут еще кого-нибудь убить.

Если он хотел, чтобы Ольга почувствовала себя виноватой, то своего добился. Она вдруг вспомнила темный силуэт в траве, собственный вчерашний страх, желтое пятно света на скатерти, узкое, иконописное лицо пропавшей Майи.

– Я точно не знаю, но... вчера я заблудилась. Вышла к озеру. Я не знаю, как это получилось, потому что в деревню хотела сходить, а вышла все равно к озеру. И хотя назад поворачивала, все равно... я уже и не думала, что выберусь.

Ксюха накрыла руку теплой ладошкой. Ободряет и поддерживает. Спасибо ей. И Пашке, лохматому, рыжему и конопатому, скрестившему руки на груди и выпятившему подбородок, заросший колючей щетиной. Он просто стоит, но всем своим видом демонстрирует, что на него можно положиться в чем угодно.

Врет Ксюха, что Пашка ей просто друг. Правда, данный факт к делу не относится.

Ольга рассказывала, стараясь не торопиться, не упускать деталей, не забывать и о таких мелочах, как белая скатерть, смятая дорожка, серый альбом или же трещина на фарфоре. Она не знала, нужны ли детали, и даже смутно догадывалась, что они мешают, но все же продолжала говорить именно так, подробно и занудно. Легче думается, легче вспоминается.

Даже рюкзаку, принесенному тогда с озера, место нашлось.

– Вот оно как... Федор, говорите... а у него брат Макар... который лесник... – Антон Антоныч вскочил легко, мигом растеряв старческую неуклюжесть. – Интересно получается... Что ж, кажется, я знаю, куда подевался гражданин Гурцев. Кажется, теперь я все знаю. А рюкзак несите, несите... проверим одно предположение.

Дерево отсырело, разбухло, ящик стола прочно засел в пазу, отказываясь выдвигаться. Макар дергал, Макар тянул и даже, поддавшись приступу ярости, стукнул по темно-зеленой, в трещинах и потеках, крышке. Дерево, принимая удар, хрустнуло, прорезалось новой трещиной, тонкая щепа вошла в кожу.

– Твою... – Поймав собственное отражение в зеркале, Макар осекся.

Чудовище, настоящее чудовище: грязное, лохматое, с безумным взглядом и каплей крови на губе, пусть кровь и собственная, но... Но сколько было другой, пролитой из страха или по необходимости, хотя на самом деле необходимость тоже была страхом.

Ужасом.

Любовью.

Макар совершенно определенно мог назвать дату, когда он влюбился: первого сентября. А вот год забыл и, привязываясь к школьным воспоминаниям, пытался вычислить. Когда? Первый класс, белые астры из маминого палисадника для него и лиловые для Федора. Драка, потому что чужой букет казался больше, красивей, но и собственный отдавать не хотелось. Линейка, грязные рубашки и пыльные, измочаленные цветы. Нет, тогда она казалась ему неважной, неинтересной, непричастной к той жизни, которую Макар нарисовал себе. Кажется, он собирался стать капитаном дальнего плавания. Или офицером? Или сыщиком?

Какая разница, главное, что та мечта исчезла, стоило немного повзрослеть.

– Майя! – Макар сполз по стене, схватился за голову и пробормотал: – Майя!

Как будто услышит. Нету больше Майи, красавица сбежала от чудовища, оставив напоследок разодранное сердце и сожаления. Жизнь, которой не должно было быть, и запертый стол с ржавым замком, из которого торчал не менее ржавый ключ.

Первая любовь похожа на безумие. Всепоглощающа и безжалостна в понимании того, что ей-то ты не нужен. Она жестока: мимолетность улыбки, подаренной другому; прикосновенье, оскорбительное, ведь коснулись не тебя; насмешка, уже твоя, призванная очистить, доказать себе же, что все равно.

Записки-самолетики. Рисунки в тетради, синей ручкой по синим клеткам, черкая и перечеркивая. Крестики-нолики подмигиваний, нервная дрожь – а вдруг кто заметит? Вдруг поймет, насколько Макар зависим от нее?

Насколько не нужен?

Да, именно ее, ненужности, никчемности, он и боялся. Увидят-поймут-засмеют или, еще хуже, жалеть станут.

Только не его! Кого угодно, но не Макара. И потому плевать на все, жить вопреки желанию, дышать, гулять, веселиться с хмельным размахом, скользя по грани меж дозволенным и запрещенным. Стремительный роман с Клавкой – от него в памяти остался запах свежескошенной травы, шелест плоских осиновых листьев на краю поля, запах портвейна и крепких украденных сигарет.

– Ну что же ты, Майя... – Макар дернул застрявший ящик, и тот, неожиданно поддавшись, выехал, рухнул на пол щепой и рассохшимися, старыми досками. Пыль. Черный жук, торопливо юркнувший в щель между половицами, книга с желтыми, слипшимися листами, между которыми выглядывал красный корешок закладки. Тетрадь.

«...он сказал, что любит, и я поняла, что это правда. И удивилась: почему никогда не замечала в нем любви? Прятал? Или я была слишком занята собой, чтобы смотреть еще на кого-нибудь?»

Он знал наизусть, от первой до последней страницы, каждое слово, каждое исправление, и чернильные завитки на обложке, и случайный отпечаток пальца, и волос, застрявший меж листами и сохраненный, сбереженный.

«...он всегда был таким чужим, далеким, строгим. Я побаивалась, а оказывается – он меня любил».

Любил рифмуется с убил.

Макар, аккуратно согнув первый лист, выдрал его. Сухой треск, мягкий пух по краю разрыва, случайное слово, разделенное пополам.

«...эта его сумасшедшая идея кажется мне замечательной. Мы убежим, мы будем жить вместе, и никто никогда нас не найдет, пока мы сами не захотим. Прочь условности, прочь сомнения... я буду счастлива».

Три месяца. Три сумасшедших месяца вдвоем.

Макар принялся методично отрывать от листа тонкие полоски, складывая их обратно в ящик.

«Я больше не могу здесь жить! Мне надоело одиночество, то, что он уходит и приходит, а я вынуждена прятаться. Я не вижу больше причин оставаться здесь. Сегодня же скажу, что возвращаюсь».

Как можно было позволить? Отпустить? Расстаться? Отдайте воздух страждущим, отдайте воду жаждущим, отдайте душу...

«...он запер меня! Он запер меня в этой проклятой хижине! Он безумец... я убегу».

Второй лист и третий. Сложно расставаться с прошлым, но еще сложнее позволить кому-нибудь заглянуть в него.

«...я устала... мне нужен врач, я говорю, но Макар не слушает. Почему? Он твердит о любви, но не понимает, что никого нельзя удержать вопреки воле. Я пытаюсь объяснить, хотя уже понимаю – бесполезно. Мне страшно за себя и моего ребенка».

– Прости, прости... пожалуйста... – Количество обрывков росло, а листов в тетради оставалось еще много. На целый год.

«...он любит нашу девочку, он любит меня, я вижу это, но отчего же тогда любовь его сродни насилию? Почему он не доверяет мне настолько, чтобы отпустить?»

Потому что она хотела уйти. Сбежать хотела. Бросить. Нельзя... никто не смеет его бросать. Никто не смеет издеваться над его любовью.

«...я знаю, что умру, я чувствую это и даже, сколь ни страшно, жажду смерти. Я больше не могу находиться здесь, стены давят, его ненавижу и Милочку тоже. Иногда кажется, что не будь ее, удалось бы выбраться на свободу. Нет, что я такое говорю? Я становлюсь похожа на него, на это чудовище, которому когда-то поверила. Милочка – моя дочь, солнышко, радость и... его тоже. Как уйти? Как оставить ее? Кем она вырастет?»

Русалочкой. Его маленькой драгоценной русалочкой. Его тайной и его надеждой, залогом того, что больше никогда не будет брошен и забыт.

– Я справился, я сумел. Если бы ты видела, если бы ты смогла остаться... почему ушла?

Хуже всего рвалась обложка, плотная, покрытая тонкой пленкой, она не желала сминаться, разламываясь неровным кусками, которые покрывали бумажную россыпь в ящике. Подумав, Макар отломил пару длинных щепок, потом, пнув с размаху стол, отколол целый кусок, неровный по краю и попорченный древоточцами, и положил сверху.