Станислав Гагарин - Умереть без свидетелей. Третий апостол Страница 47

Арвид неопределенно хмыкнул, развел руками и молча отошел к дальнему книжному шкафу. Там он отодвинул в сторону стеклянную дверцу и вытащил сразу стопку книг с надписями готическим шрифтом на переплетах.

— Юрий Алексеевич, — позвал он. — Какой язык вы знаете?

— Немецкий, — ответил Леденев. — И похуже английский.

— Тогда вам и карты в руки. Здесь по-немецки, да еще готическим шрифтом. Мне не сладить.

Леденев подошел к Казакису и взял в руки верхнюю в стопке книгу.

— Это сочинение Отто Вейнингера «Пол и характер», — сказал он. — Знаменитая была во время оно книга. Но мне думается, что вы уже опоздали для знакомства с нею, Арвид Карлович. Так… Ого! А это ваш Ницше. Легок на помине.

— Почему «мой»?

— Ну, это я к слову. Один из его главных трудов — «Так говорил Заратустра». Есть издания и на русском языке. Держите.

Леденев передал книгу Арвиду.

— Я читал это на русском, — проговорил Казакис, перелистывая страницы.

— Сверхчеловека в себе не ощутили? — спросил Юрий Алексеевич, отойдя к столу и вновь принимаясь рассматривать бумаги Маркерта.

Арвид смутился, и по тому, что молодой сотрудник не ответил сразу, Леденев понял эту заминку.

— Молодым людям, а таковые всегда склонны несколько преувеличивать собственные потенциальные возможности, противопоказано чрезмерно увлекаться книгами Ницше, — тактично объяснил Юрий Алексеевич. — Дело тут и в личности автора. Своими сочинениями он пытался восполнить то, чего ему самому не хватало. Переполненный различными комплексами, главным из которых был комплекс неполноценности, Ницше грезил сильным человеком, ему самому хотелось быть им. Стремление утвердиться в этом мире — вот что двигало его рукой. Сильному человеку, обладающему здоровой психикой, не нужна тоска по белокурой бестии. Это в первооснове. Специалисты по истории философии объясняют его учение с экономических и социальных позиций того времени, конечно… Что вы там нашли?

Разговаривая, Леденев повернулся к Арвиду и увидел, как тот внимательно рассматривает сложенный вчетверо листок.

— Это я нашел в книге Ницше, — сказал Арвид. — Он лежит здесь давно. Совсем потемнел от времени. Смотрите, написано: Малх…

— Погоди, погоди, Арвид Карлович… Малх… Что-то мне напомнило это имя. Да! Вспомнил…

— Так звали оберштурмфюрера Ауриня, о котором мне рассказывал в Луцисе старый Андерсон, — заметил Казакис.

— Оберштурмфюрер? Да-да, я помню, вы написали это в докладной. Погодите… Сейчас… Да! Ведь Малхом звали и раба, которому апостол Петр отрубил ухо, когда бросился выручать Христа во время его ареста в Гефсиманском саду. Ну-ка, разверните листок!

На листке они увидели странный чертеж и подписи на неизвестном языке.

— Постойте, что это за язык? — проговорил Юрий Алексеевич. — Кажется, латынь. Да, это латынь. К сожалению, перевести слово в слово не смогу…

— Подписи сделаны другой рукой, нежели слово Малх, — заметил Казакис.

— Верно. Вот рукопись Маркерта. Судя по всему, слово Малх написано им. В каком смысле? Имя ли это мифического раба или оберштурмфюрера? И что это за чертеж?

— Кажется, это план, — сказал Арвид. — По-моему, план какого-то здания.

На лестнице послышались шаги, дверь отворилась, и в кабинет вошел Прохор Кузьмич.

— Как дела, следопыты? — спросил он.

— Следопыты из нас не ахти какие. Да и следов здесь, по вашим же словам, не осталось, — ответил Юрий Алексеевич. — Но кое-что мы нашли. А что поведала наша хозяйка?

— Как будто я ее разговорил и даже вызвал некую симпатию у этой суровой дамы. Во всяком случае сейчас я откомандирован ею, чтоб сообщить вам приятное известие: мы приглашены на обед. С минуты на минуту придет дочь профессора и Магда примется накрывать стол.

— Удобно ли? — спросил Леденев.

— Думаю, что приглашение продиктовано самыми добрыми чувствами, — ответил Конобеев. — А нам не вредно посмотреть на эту семью в непринужденной, домашней обстановке.

— А что со Старцевым?

— Тут, Юрий Алексеевич, все чисто, как и предполагал… Я осторожно повел разговор с Магдой и узнал, что покойный профессор, что называется, только и мечтал о браке Татьяны и Старцева. Магда мне прямо сказала, будто Маркерт не раз говорил ей, что он умрет спокойно, если будет знать: Танечка осталась в надежных руках Валентина Петровича. Профессор даже огорчался, видя, что, кроме братской дружбы, между дочерью и Старцевым ничего не зарождается.

— Но ведь он вдвое старше ее! — воскликнул Казакис. — Старцев не в братья, он в отцы годится Татьяне!

— Ну и что? — невозмутимо ответил Прохор Кузьмич. — Ему только сорок пять… Прекрасный возраст для молодожена. Не забывай, что самому Маркерту было столько же, когда он предложил руку и сердце матери Татьяны. И она тогда тоже была вдвое его моложе. Учитывая собственный опыт, профессор не видел и в этом будущем союзе ничего предосудительного.

— А каковы отношения Старцева и Татьяны? — спросил Юрий Алексеевич.

— По наблюдениям Магды, любовью там и не пахнет. Магда склонна скорее подозревать серьезную увлеченность Татьяны Петерсом.

— Значит, анонимка, информация ее, высосана из пальца? — сказал Арвид.

— Наверное, из чего-нибудь посложнее, нежели обыкновенный палец, — проворчал Конобеев. — Старцев-то, что называется, старый холостяк, но, судя по нашим данным, физически нормальный человек. Понятное дело, у него могли быть определенные связи с женщинами, которые не завершились браком. А когда расчеты женщины терпят крах, когда ее оставляют ради другой или ей кажется, что ради другой, женщина начинает мстить. Не все таковы, но и подобных достаточно в этом мире.

— Но такая профессиональная сметливость, — с сомнением покачал головой Арвид. — Отсутствие отпечатков пальцев, новый метод с карандашом и линейкой…

Леденев и Конобеев переглянулись, рассмеялись.

— Милый Арвид, — сказал он, — моя версия, разумеется, не окончательна… Но дай тебе Бог никогда не узнать, как бывают изобретательны женщины, пожелавшие отомстить. Ну, а что у вас, друзья? Чем похвастаете?

— Вот, — сказал Арвид и протянул Конобееву листок, обнаруженный им в книге «Так говорил Заратустра».

— Что это?

— Сами удивляемся, — ответил Казакис. — Чертеж — не чертеж, план — не план… Главное — вот это.

Он взял листок из рук Прохора Кузьмича, сложил его и показал слово Малх, написанное на одной из сторон.

— Как будто написано рукой Маркерта, — сказал Юрий Алексеевич. — Мы и ломаем с Арвидом Карловичем голову над тем, кому принадлежит это имя.

— Если речь здесь идет о Малхе Аурине, оберштурмфюрере, — заметил Арвид Казакис, — то это обстоятельство можно считать подтверждением того, что именно его вместе с Маркертом видел Андерсон в сорок седьмом году.

— Вовсе необязательно, — возразил Прохор Кузьмич, внимательно рассматривая чертеж. — Да, эти надписи сделаны на латинском языке… Я не особенно силен в латыни, но вот здесь, как мне кажется, написано «Главный вход». А это слово означает «Опасность!». Вот здесь, в кавычках, написано «Испытания Господни». При чем здесь Господь?

— Вы сумели узнать из этого документа гораздо больше, нежели мы, — сказал Юрий Алексеевич. — Передадим его экспертам… А в кабинете придется еще повозиться. Может быть, и найдем отгадку…

— Ничего похожего на дневник вам не попадалось? — спросил Конобеев.

— Пока нет.

— А вел ли профессор дневник? — спросил Арвид.

— Если и вел, то вряд ли об этом знают домашние, — усомнился Прохор Кузьмич. — Маркерт был не из тех, кто делится такими вещами даже с близкими.

— По-видимому, пришла его дочь… Я слышу внизу молодой девичий голос, — проговорил Леденев. — Не пора ли нам спуститься?

— Пойдемте, — согласился Конобеев, — как я понял, вы приняли приглашение Магды Брук.

После обеда, когда некоторая натянутость, вызванная необычностью обстановки — не так часто следователи обедают в доме, убийство хозяина которого они расследуют, — натянутость и скованность исчезли, Татьяна Маркерт сказала:

— Хотите, поиграю вам немного?

И добавила:

— Папино любимое.

Она играла грустные пьесы, но выбирала вещи не скорбные, скорее печальные, как бы сожалеющие о невосполнимой утрате и не отказывающие в то же время в необходимости жить дальше и радоваться любым проявлениям жизни. В конце концов и смерть была бы немыслима, если б когда-нибудь не зародилась жизнь…

Закончив играть, Таня некоторое время сидела перед роялем, опустив голову и положив руки на клавиши.

Все молчали.

Таня поднялась и пересела в кресло.

Тогда Юрий Алексеевич решился заговорить с дочерью покойного профессора.