Андрей Евпланов - Чужаки Страница 47

Когда Алешка привел, наконец, деда, я встретил их, сидя на ящике, и улыбка у меня была от уха до уха, как у дурачка, который потерял шапку и радуется, что голове легче.

Прошло два месяца с тех пор, как Общественность объявил войну Балахону. И чем дальше, тем больше он входил в роль. Можно было подумать, что других дел у него нет, как только выслеживать торговца "зеленым". Целыми днями он курсировал из конца в конец Марьиной Рощи. Как будто прогуливался, а на самом деле искал встречи с Балахоном. Внук больше не желал выполнять его поручения, так как я наотрез отказался его сопровождать, а один он еще робел всюду совать свой нос. К тому же ему надоело играть в сыщика, хорошенького, как говорится, понемногу.

И по вечерам Общественность не терял времени даром. Он писал письма в разные инстанции, в которых клеймил несчастного Балахона, называя его паразитом, отравителем и даже врагом народа, и сам во все это верил,

потому что ничего другого ему не оставалось. Слишком уж далеко зашел он в своей ненависти. Нет, не лично к Балахону, а ко всему, что мешало ему играть роль жреца справедливости.

Характер у него день ото дня становился все хуже. Раньше он любил развернуть газету, сыграть с внуком в шахматы, потолковать о международном положении за чаем. Теперь же он занимался в основном составлением жалоб. Участковому он жаловался на управдома, начальнику отделения на участкового, в исполком на начальника отделения и так далее.

Борьба с балахонщиной стала для него целью жизни. Но как раз тут-то у него ничего не получалось. Балахон оставался неуловимым и неуязвимым. И вот, казалось бы, все средства были использованы, все планы сорвались. Другой бы махнул рукой и отправился в сквер забивать козла. Но Общественность никак не желал сми-рдгься с поражением. -Два дня и две ночи он ходил по комнате взад и вперед, обдумывал последний решительный шаг. Наконец оделся, взял портфель и пошел. При этом вид у него был такой, как будто он собрался прыгать с вышки на парашюте. И это было понятно, потому что он шел не куда-нибудь, а прямо в логово своего врага.

Балахон жил в Лазаревском переулке, как раз напротив кладбища, в почерневшем от старости деревянном доме. Это был мрачный дом.

Мы, бывало, расхрабримся, заскочим в парадное и тут же обратно. Даже днем нам казалось там жутковато. Но мы-то были пацанятами, которым к тому же заморочили головы россказнями про домовых и привидения. А Общественность не имел предрассудков, как и полагалось. Он без всякого трепета вошел в дом и постучал в дверь. Раз, другой и третий...

За дверью, с которой клоками свисала обивка, послышался лязг запоров, и перед ним в жиденьком свете грязной лампочки предстала высокая женщина. Пожалуй, не старуха, но и не молодая. Жагра -- как сказала бы моя бабушка, то есть темноликая и жилистая. Волосы у нее торчали в разные стороны, как у клоуна. И цвета они были клоунского, потому что она красила их красным стрептоцидом, за что ее и прозвали Крашеной. Так вот, Крашеная даже не удосужилась повязать на голову косынку, перед тем как отпереть дверь незнакомому человеку.

Так и стояла халда халдой. Хотя, может, сюда так давно не жаловали чужие люди, что она уже забыла всякие приличия.

-- Чего надо? -- спросила она хриплым прокуренным голосом.

-- Здесь проживает гражданин такой-то? -- Общественность назвал фамилию Балахона.

-- Допустим,-- насторожилась Крашеная.

-- Вы кем ему приходитесь? -- продолжал свой допрос Общественность, хотя прекрасно знал, что перед ним жена Балахона.

Всем своим видом он желал показать, что пришел сюда не как частное лицо. Она так и поняла, но вместо того, чтобы отнестись к нему с должным уважением, заорала вдруг неожиданно визгливым голосом:

-- Не имеете права! Копненковы, вон, по пять месяцев не платят за свет, а вы их не отключаете. Только попробуйте... Я на вас в правительство напишу...

И тут же вдруг перешла на полушепот, как будто ее переключили на другую программу.

-- Мы заплатим, честное слово заплатим. Еще в этом месяце. Копненковых вы не отключаете, а у них за полгода не уплочено...

-- Вы, наверно, полагаете, что я из Могэса,-- сказал Общественность.--Но это не так. Хотя за неуплату вам следует отключить электроэнергию... Мне нужен такой-то,-- он снова назвал фамилию Балахона.

-- А зачем? -- спросила Крашеная, и в голосе ее почувствовался вызов. Она умела моментально менять тон.

-- Пусть он немедленно выйдет. Я должен предъявить ему серьезные обвинения. Вам, конечно, известно, как сожительнице, что он нигде не работает. А у нас кто не работает -- тот не ест. Его поведение несовместимо с нашей моралью, а я должен доставить его в отделение милиции для дачи показаний.

-- Так,-- сказала Крашеная, как будто замахнулась4 тряпкой, чтобы убить на стене муху.-- А ты кто такой? Кто тебя сюда подослал, старый ты стручок?

-- Прошу не оскорблять, гражданка. Я уполномоченный от трудящихся и требую, чтобы ваш сожитель немедленно ко мне вышел,-- настаивал Общественность.

И тут Крашеная вся аж затряслась от гнева. Она налетела на старика словно лавина с горы:

-- Ах ты, мухомор! Да ты никто, ноль без па

лочки, пузырь. Над тобой вся Марьина Роща смеется! Общественность весь залился краской, как молодая девушка, которой говорят, что у нее комбинация видна из-под платья. Он дышал открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, и ни слова не мог сказать в ответ. А Крашеная не унималась:

-- Где, где твои документы? Да тебя самого под суд надо отдать, как вредителя. Посмотри на себя, сморчок несчастный, одной ногой уже в могиле, а туда же, ходишь по пятам за людьми, вынюхиваешь, высматриваешь. Инвалидам от тебя покоя нет. Старый человек, а греха не боишься. Гляди, прижгут тебе язык каленым железом черти на том свете...

-- Я попрошу...-- выдохнул, наконец, Общественность.

Она вдруг взяла его за шиворот, развернула и не сильно, но уверенно подтолкнула к выходу. Так матери поступают с детьми, когда те распускают нюни или вертятся под ногами и мешают заниматься делом.

-- Будя, командир хренов,-- еказала женщина уже без зла.-- Уйди от греха подальше. Платят тебе пенсию и сопи в две дырки, знай свое место. Другие пенсионеры небось по дому помогают. Чего уж тут выпендриваться, коли бог умом обидел...

Старик было хотел запротестовать, но Крашеная прикрикнула:

-- Ступай себе. Надоел ты всем хуже горькой редьки.

На улице Семен Семенович почувствовал страшную слабость. Домой он шел от столба к столбу, как пьяный, а когда, наконец, добрался, то попросил разобрать себе постель. Целыми днями он лежал и смотрел на все как бы издалека, а когда к нему обращались, как будто пугался. Есть и пить он почти перестал. На вопросы домашних о здоровье отвечал, что здоров, и даже пытался изобразить улыбку, и тогда особенно было видно, что он более не жилец. Вызвали врача, тот осмотрел старика и прописал ему витамины.

Умер Семен Семенович хорошо, как говорила моя бабушка, уснул и не проснулся. Она его и обмывала вместе с Копненковой и на кладбище провожала. А Алешку на кладбище не взяли. Мы с ним расчищали от снега дорожки в садике и молчали. Алешка очень переживал, что не увидит больше дедушку. Я это видел, но ничего не мог поделать, потому что не знал, как в

таких случаях поступают друзья. Вдруг сзади кто-то окликнул нас совсем тихо: "Эй!" И уже громче: "Мальцы!.."

Я обернулся и увидел Балахона. Он стоял у калитки со своей корзиной, похожей на каравеллу Колумба из книги про путешествия, и манил меня пальцем.

Алешка теперь его тоже увидел. Он спрятался за меня и зашептал мне на ухо:

-- Давай разговаривать, как будто мы его не видим...

Но я его не послушал, а пошел по расчищенной дорожке прямо к калитке. Балахон показывал мне свои кривые желтые зубы, то есть вроде бы смеялся. Я подошел к нему и поздоровался. Он не ответил мне, а достал из-за пазухи клок газеты, свернул кулек и стал горстями накладывать в него из корзины клюкву. Потом он сунул кулек мне в руки, показал пальцем туда, гдe Алешка делал вид, что очищает от снега скамейку, и ушел.

-- Ни за что,-- сказал Алешка, когда я протянул ему кулек,-- Это гадина, из-за него мой дедушка умер. Его надо арестовать.

-- Твое дело,-- сказал я и взял горсть рубиновых льдышек.

На ладони они казались капельками крови, не человеческой, а дикой, лесной. И вкус у них.был дикий, ядреный, кислый с горчинкой. От холода ломило зубы. Но я ел и ел эти ягоды, потому что не мог их не есть, какая-то непонятная, веселая сила расходилась от них по всему телу.

-- Послушай,-- сказал Алешка.-- А когда человек умирает, то это все?

-- Не знаю,-- ответил я, сглатывая кислую слюну.-- Не думаю.

Он посмотрел мне в глаза, как будто хотел сказать: "Врешь, я ведь знаю, что все". И тогда я снова протянул ему кулек, он отвернулся, дескать ни за что, но рука его. невольно потянулась за ягодами.Он взял их целую пригоршню и стал есть.

ВОСКРЕСЕНЬЕ В ОБУХОВКЕ