Барбара Вайн - Пятьдесят оттенков темноты Страница 48

Что я могу сказать о самом доме, Гудни-холле? Ну, он был — и, наверное, остается — красивым, элегантным, не очень большим загородным домом девятнадцатого века, о котором теперь я, уже кое-что повидавшая, могу сказать, что таких в Англии много. В саду были цветники с дорожками между клумбами и цветочными бордюрами, аллея с переплетенными над головой ветвями деревьев, знаменитые рододендроны и оранжерея с яркими цветами. Дом не казался каким-то особенным, и на него не наложили отпечаток личности новые владельцы. Впоследствии я слышала, что Тони купил его вместе с мебелью, как говорится, со всеми потрохами — возможно, это было самым верным решением. Они с Иден ничего не понимали в старинных вещах, а обставить Гудни-холл стандартной мебелью никому не пришло бы в голову. Я помню в доме Иден исключительно розовые и зеленые тона, хотя, конечно, такого быть не могло. Несомненно, в китайском салоне должен был присутствовать желтый цвет, а в этрусской спальне красный, но я не помню. Мне вспоминаются бледно-зеленые ковры и французская мебель с розовыми сиденьями, большие розовые китайские вазы с изящным узором, а также жутко скучные картины, в большинстве своем выполненные в технике меццо-тинто, с изображением городов Северной Европы и кораблей в бурном море, и зеленые бархатные шторы с тяжелыми кистями цвета потускневшего золота.

Но Иден — кто бы сомневался — чрезвычайно гордилась всем этим. И выглядела необыкновенно счастливой. Она изменилась. Нельзя сказать, что у нее был здоровый, цветущий вид. Нет. Она похудела и побледнела, ее лицо утратило детскую пухлость. Думаю, это из-за беременности. Перефразируя спор между Хемингуэем и Скоттом Фицджеральдом, можно сказать, что богатые выглядят иначе, поскольку у них больше возможностей. Именно в этом смысле Иден отличалась даже от Хелен — мы с Верой вообще не принимались в расчет, — которая, в конце концов, носила самодельное платье и сама мыла себе голову. У Иден все было самым лучшим, самым дорогим, самым шикарным. Волосы ей стриг лучший парикмахер Лондона, она пользовалась самой известной маркой косметики. На руке у нее сверкало обручальное кольцо с огромным бриллиантом — и еще одно, с камнями по всей окружности, которое Тони подарил ей две недели назад, когда она сообщила ему о беременности. Платье на ней было с белым вышитым поясом, одним из нескольких, которые она привезла из Швейцарии и которые разложила на (предположительно) этрусской кровати перед нашим приездом. В Швейцарии все тоже было другим. Никакой экономии, ничего стандартного. В магазинах полно одежды, рассказывала нам Иден: платьев, костюмов, туфель, шелкового белья, шелковых чулок, — и она купила много всего, столько, сколько они смогли — я ждала, что Иден скажет «позволить себе», — увезти с собой.

Благодарность Веры выглядела несоразмерной. В подарок ей привезли брошь в виде эдельвейса, вырезанную, наверное, из кости или рога, но выглядевшую как пластмассовая. Это была маленькая, уродливая брошь, неаккуратно сделанная. Похоже, Иден накупила кучу безделушек в форме горечавки и эдельвейса, предназначенных для подарков разным людям, не делая различий между любящей сестрой, которая заменила ей мать, и деревенской женщиной, приходившей убирать в доме. Затем из изящной резной шкатулки она выложила на кровать дюжину деревянных фигурок животных, искусно вырезанных из дерева, каких умеют делать только швейцарцы, — лежащий святой Бернард, казалось, сейчас встанет и уйдет, и никто не удивился бы, если бы сиамский кот вдруг потянулся и принялся мыть свою мордочку.

Разумеется, Джейми пришел в сильнейшее волнение. Сначала его переполнял благоговейный трепет. Ничего подобного он еще не видел. Тогда я не очень любила детей — я не принадлежала к тому типу девушек, которые обожают малышей и страстно желают обнять их, взять на прогулку, нянчиться с ними, — но выражение лица Джейми, поднявшего взгляд на Веру, меня растрогало. Он был настолько очарован, до такой степени переполнен восхищением и радостью от этих вещиц, которые и вправду выглядели как настоящие животные, только маленькие, что сначала улыбнулся, а потом залился счастливым смехом.

— Собака! — воскликнул он. — Кошка! Смотри, мама, а вот медведь. Смотри, мама!

Джейми был аккуратным ребенком и осторожно протянул руку, чтобы прикоснуться к спине собаки, шерсть на которой выглядела как настоящая.

— Нет, пожалуйста, не трогай! — довольно резко остановила его Иден.

В магазинах не продавали детских игрушек. Некоторые малыши, родившиеся в начале войны или незадолго до нее, в жизни не видели новых игрушек, достойных называться таковыми, — они довольствовались тем, что переходило по наследству от старших братьев и сестер, хотя у некоторых счастливчиков были родственники, которые могли сшить или связать куклу, вырезать из дерева лошадку или автомобиль. Но Джейми не относился к категории счастливчиков. Игрушки Фрэнсиса — конечно, у него должны были быть игрушки, хотя представить это невозможно — давно потерялись или их кому-нибудь отдали. Джейми играл со старым набором кубиков, принадлежавшим еще моему отцу, с потрепанным, полысевшим медведем Веры и такими предметами, как кухонная утварь. Он не обратил внимания на слова Иден. Взял в руки собачку и поднес к глазам.

— Положи немедленно! Это не игрушка. — Иден выхватила у него фигурку. Потом повернулась к Вере. — Зачем ты ему позволяешь? Мне казалось, он должен быть послушным.

Я вспомнила давнее письмо к отцу: «Ты должен научить своего ребенка хорошим манерам…» Я нечасто сочувствовала Вере, но тогда мне ее стало жалко. Она не спорила с Иден и не защищала сына, для которого эти фигурки были настоящим чудом, доставлявшим огромную радость. Любовь сделала ее мягче, покладистей. Вера обняла Джейми, и он заплакал, уткнувшись ей в плечо. Любопытно, что его плач не был похож на слезы и всхлипывания, которые обычно не в силах сдержать ребенок, которому отказано в предмете его страстных желаний. Его горе было тихим и сдержанным, как у взрослого человека. Тем не менее складывалось впечатление — у Эндрю тоже, как он позже признался мне, — что для Джейми Вера была всем, и даже страдая, мальчик получал удовольствие от этих рук, этого плеча, этого ласкового шепота. Вера тоже словно находила опору в его горе, потому что Джейми изливал душу только ей и только она одна могла утешить и поддержать его, она одна заменяла ему все человечество.

Нам предстояло обойти дом и сад. Вера уже пришла в себя и принялась все преувеличенно хвалить, нелепо льстя Иден и рассыпая комплименты, будто та сама сажала и подрезала розы, выращивала малину, вышивала сиденья стульев, рисовала лотосы и драконов на фарфоре. Она была похожа на одного из тех подхалимов, которые в восемнадцатом веке вились вокруг аристократии, как мистер Коллинз вокруг леди Кэтрин де Бер.[60] Иден отвечала вежливыми улыбками, но выглядела неважно, какой-то усталой, а в ее движениях чувствовалась вялость, хотя, когда мы добрались до комнаты, предназначенной под детскую, она вновь оживилась, наполнилась энергией и воодушивилась, как во время демонстрации швейцарских трофеев.

Комната находилась в дальнем конце дома и была угловой, с окнами на запад и на юг; раньше в ней тоже располагалась детская, но, наверное, очень давно, потому что на выцветших обоях красовались феи Артура Рэкхема,[61] а между окон стоял пятнистый конь-качалка с потертым седлом и сбруей. Я очень хорошо помню ту комнату, наполненную светом яркого и в то же время мягкого августовского солнца, оставлявшего пятна на розовом ковре, край которого украшал узор из белого вьюнка, переплетенного с неестественно светлым зеленым плющом. Обои напомнили мне о любимой — по ее собственным словам — картине Иден, с изображением статуи Питера Пэна, и я подумала, что она, наверное, повесит картину в этой комнате. Из окон, выходящих на запад, открывался вид на холмы — череду пригорков, лощин и лесистых возвышенностей, совсем непохожих на типичный ландшафт Суффорка, — а на юге виднелись лужайки, обрамленные величественными деревьями. По всей террасе внизу были расставлены каменные вазы с фигурками, как на могиле Китса, — юноши и девушки, спешащие на праздник люди, таинственные священники, поднявшие голову к небу мычащие коровы и отважные любовники, не решающиеся на поцелуй, — а в вазах росли Agapanthus africanus, или голубые африканские лилии, а также белый и пурпурный декоративный лук — особых, редких сортов, как сообщила нам подобострастная Вера. Теперь она выглянула в одно из этих окон, расхваливая пейзаж. Похоже, Хелен скучала, или, скорее, напустила на себя скучающий вид, что у нее здорово получалось. Джейми, конечно, вскарабкался на коня, и на этот раз Иден его не остановила. Она рассказывала всем нам, как отремонтируют и обставят детскую, а также о том, что няне отдадут соседнюю комнату. Кроме того, конь-качалка был старым и облезлым, и его, несомненно, выкинут — вместе с маленькими деревянными стульями и столиком, а также латунным остовом кровати — так что Джейми может с ним поиграть, правда?