Из Ниццы с любовью - Елена Валентиновна Топильская Страница 48

После дежурных приветствий и обменов протокольными новостями — кто из горпрокуратуры ушел на пенсию, кто помер, а кто сбежал на гражданку, мы приступили к делу. Горчаков вытащил копию гороховского приговора, шеф нацепил очки и мечтательно улыбнулся.

— Конечно, помню это дело. И Горохова хорошо помню. Я ведь с ним знаком был еще до процесса…

— Как это? — я не поверила своим ушам. Шеф знал подсудимого, в отношении которого должен был поддерживать обвинение, и не заявил самоотвод?

— Не пугайтесь, Мария Сергеевна, знал я его шапочно, даже знакомством это назвать нельзя, это я погорячился. Был я тогда молодым следователем, семьей не обремененным, свободное время, если оно выдавалось, проводил весело. И забурился как-то к одному своему приятелю, тот к юриспруденции отношения не имел, был приличным человеком, искусствоведом, преподавал в институте культуры и отдыха имени вдовы вождя…

— Чего? — переспросил Горчаков.

— А, вы не знаете… Так раньше подшучивали над институтом культуры имени Крупской. По-моему, он и сейчас там преподает, хотя мы давно не виделись.

— А что преподает? — уточнила я на всякий случай, и шеф ответил именно так, как я и предполагала.

— Всемирную историю искусств. Он уж старенький совсем, вредный стал.

Я не стала вслух комментировать эту характеристику, но про себя горячо с ней согласилась.

— Так вот, проснулись мы с ним воскресным утром у него дома, я сбегал в гастроном, купил котлет магазинных, по семь копеек. Отрава страшная, но желудки были луженые, и, главное, под водку-то не все равно?

Горчаков во все глаза смотрел на шефа. Наверное, он и не подозревал, что наш Владимир Иванович когда-то тоже был молодым, употреблял спиртное, может даже, иногда и сверх меры, и тоже любил поесть. Или Горчаков думает, что у него монополия?

— На разносолы денег не было, — пояснил шеф. — И только мы стол накрыли — звонок в дверь. Юрка говорит — это сосед пришел. Впустил этого соседа. Мужчина еще не старый, и даже симпатичный, но какой-то не от мира сего. Костюм чистенький, глаженый, но такой заношенный, что кое-где аж до прорех протерся. Ботинки форменные офицерские, явно на помойке подобрал, потому что тоже заношены до неприличия, нормальные люди такую обувь уже выбрасывают. Ну, такой бедностью от него повеяло, у меня аж сердце зашлось. А когда он на столе увидел эти жуткие котлеты магазинные, они ведь твердые были, как мыло, и на вкус такие же, мясом там и не пахло, булка да субпродукты… Так вот, как увидел он эти котлеты, так аж в лице переменился. Наверняка голодал. Мы с Юркой его к столу пригласили, налили, но пить он не стал. Можно, говорит, я котлетку съем? И не успели мы опомниться, как он руками, без хлеба, в рот отправил три котлеты подряд и, прямо не жуя, проглотил. Ну, или, может, мне так показалось. Потом отрезал кусок от бруска масла сливочного и тоже в рот отправил. Спасибо, говорит, ребята, хорошо. Посидел еще немного и ушел. Я Юрку спрашиваю, что за чудик. Он мне и рассказал, что это — Петр Горохов, самый крупный в городе торговец бриллиантами, самый богатый человек в ту пору в Ленинграде, местный наш миллионер Корейко, а к нему, к Юрке, заходит иногда, потому что Юрка его жалеет, подкармливает.

Мы с Лешкой слушали, раскрыв рот, и на этих словах прыснули. Шеф продолжал:

— Это сейчас в ювелирных что угодно к вашим услугам. А тогда ничего не было, мастера покупали камни на черном рынке, и этот Горохов самым крупным дилером был, как сейчас сказали бы. У меня в голове не укладывалось, как, будучи самым богатым человеком, можно жрать соседские деревянные котлеты. Ведь явно с голоду помирал, когда к Юрке заглянул. Я Юрку спрашиваю: это он что, маскируется? От ОБХСС прячется, нищего изображает? Юрка мне отвечает: ничего он не маскируется, никого не изображает, он всегда такой. И дома у него мышь повесится, живет как бомж, лампочку лишний раз не включит, электричество экономит, свечки жжет. Я тогда, признаться, решил, что Юрка привирает. Ну, захотелось ему зачем-то странноватого соседа представить подпольным богатеем. Но лет через восемь-десять, уже будучи прокурором, сел я в дело Горохова. Расследовал Комитет госбезопасности, рассматривал горсуд, меня туда отправили от городской прокуратуры обвинение поддерживать. Дело я читал, как роман. Оказалось, что Юрка ничего не приврал. У Горохова изъяли драгоценных камней на сумму более трехсот тысяч рублей, да тут же написано, — он потряс приговором.

А если учесть, что хорошая машина стоила тогда три тысячи, то, сами понимаете. Горохов мог дворец себе построить и черную икру ложками есть. А ел магазинные котлеты по семь копеек, и то чужие…

Шеф замолчал, вспоминая молодость, котлеты по семь копеек, чудака Горохова… Мы не мешали.

— Значит, он так от дел и не отошел, — заметил чуть позже шеф.

— Да, у него в крупу с мукой бриллианты заныканы, — рассказал Лешка.

— Да, очень похоже. В семьдесят восьмом он бриллианты в мыло хозяйственное прятал, утапливал камешек в мыло и сверху заваривал. Он почему так жил? Боялся воров. А воры, уж какие бы они неразборчивые ни были, вряд ли позарились бы на кусок вонючего хозяйственного мыла. Знаете, какое раньше мыло хозяйственное было? Жуть! Да нет, откуда вам знать?

— Владимир Иванович, — спросила я, — ну ладно раньше, вы говорите, ювелиры у него камни покупали, был спрос. А теперь-то кому он камни продавал?

— Думаю, что он сменил немного профиль, — после короткого раздумья ответил шеф. — Думаю, что он переквалифицировался на спекуляцию редкими камнями, и клиентами его стали не ювелиры, а коллекционеры. Теперь обычными камнями никого не удивишь, вон, иди в любой ювелирный и покупай, хоть бриллианты, хоть сапфиры. А вот камни с именем, с историей, фамильные драгоценности русских аристократов — тема интересная.

Он пошуршал листочками приговора.

— Вы, ребятки, посмотрите, тут свидетелями допрашивали нескольких любопытных личностей. Потомков столбовых дворян. И между прочим, одного из потомков князей Юсуповых. Вернее, одну из потомиц.

— Юсупов, который Распутина убил? — проявил Горчаков эрудицию.

— Именно. Феликс-то Юсупов с женой, как известно, эмигрировали, во Францию, жили в Париже. Там распродавали свои фамильные драгоценности, потому что жить было не на что. А вещи были не просто дорогие, а с историей. Одна Перегрина чего стоит…

— Кто? Что? — заорали мы с Лешкой,