Екатерина Лесина - Райские птицы из прошлого века Страница 49

А Саломея все равно сунулась.

Хутор стоял на старых гарях. Пожар, случившийся несколько лет тому, уничтожил кусок леса, но пепелище успело зарасти ломким лиловым вереском. Из душистой шубы его поднимались молоденькие березки и осины, черными обелисками возвышались опаленные стволы мертвых деревьев. Впрочем, некоторые были срублены и даже распилены на ровные аккуратные бруски. У самого же забора, которого и было-то с полтора метра, включая ворота, возвышалась целая дровяная гора.

– Эй, есть тут кто? – крикнула Саломея, но на крик не отозвались.

Она огляделась.

Старый дом, верно, помнил и пожар, и лес, который был до пожара. И собственные раны он едва-едва зарастил свежими деревянными щитами. Новенькие окна сияли на солнце, переливалась алым черепица, и резное крылечко приглашало заглянуть в гости.

– Эй! – крикнула Саломея, переступая черту, которая теоретически отделяла частные владения от владений общественных. – Есть тут кто?

Со врытого в землю столба свисали приличный кусок шпалы и молоток, не дверной, но обыкновенный, строительный, весьма солидных размеров.

Саломея размахнулась хорошенько и ударила по шпале. Звук вышел густой, тягучий. Шпала вибрировала, выплясывая на привязи, и на голос ее из дому выскочил парень в розовых семейных трусах.

– Ты чего творишь? – заорал он и вцепился в шпалу. – Чего творишь?

Парень был очень высоким и очень худым. Трусы, собравшиеся на впалом животе складочкой, держались на широких подтяжках, белый цвет которых удачно гармонировал с темной, прожаренной солнцем кожей. Выделялась на ней и широкая серебряная цепочка с массивным крестом.

– Здравствуйте, – вежливо сказала Саломея. – Вы тут за хозяина?

– Ну я. А ты кто?

Он разжал руки, отпуская шпалу.

– Саломея.

– Гришаня, если что.

– Извините, я думала, что это так надо – звонить.

– Надо. Звонить. При пожаре. Пить хочешь?

Гришаня вытер лоб, и светлые волосы его, остриженные неряшливо, поднялись дыбом.

– Если хочешь, то пошли. Я тут родник раскопал, представляешь?! Настоящий! Меня к нему еще дед водил. Вода целебная, землей напоенная. Я два года его искал! Два года! И нашел! Засыпали. Мусором засыпали. Представляешь? Вот как так можно, чтобы взять родник и мусором?

– Не знаю. – Саломея пыталась приноровиться к свободному шагу Гришани. Он же направился не к дому, а к навесу, в тени которого дремал древний облезлый кот и не менее древний пес. При появлении Саломеи собака слабо шевельнула хвостом и отвернулась, как будто не желала видеть случайную гостью.

– А вы тут давно живете? – спросила Саломея, переступив через собачий хвост.

– Да порядком уже. Годков пять точно. Ну да, аккурат и пять!

– И голубей держите?

– Точно! Держу! Я тут вообще за дурачка… деревенские – простые люди. Им животина или для еды, или для работы, а чтоб душой отдохнуть… А ты голубей любишь?

– Скорее интересуюсь.

Гришаня с легкостью сдвинул тяжеленную крышку с бочки и, сняв резной ковшик на длинной ручке, вручил его Саломее.

– А ты всегда рыжей была? У меня просто дружбан был. Ну как ты совсем. Рыжий-рыжий. И в этих… – он ткнул пальцем в нос Саломеи.

– Веснушках?

– Точняк! В веснушках. Ты черпай, пробуй. Свежая! Только вчера привез!

Бочка была ростом с Саломею, и зачерпывать пришлось, поднимаясь на цыпочки. Ковш пробил тугую воду, утонул и вынырнул, вытягивая ее за собой, ледяную и сладкую, как дикий мед.

– А дружбан мой помер. Рак. Двадцать два года – и рак. Легкие на раз. И не курил же! Все почему? Грязно в городе. Экология не та.

Гришаня сел на козлы и сгреб кота, который и не подумал возмутиться этакой вольностью, но, напротив, прильнул к темной Гришаниной груди и утробно замурлыкал.

– Я и рванул сюда. Тут классно. Лес. Речка.

– Голуби, – подсказала Саломея. – А вы всех так по-доброму встречаете?

– А ко мне никто и не ходит. Тоскливо бывает, это да… Слушай, а пошли со мной чай пить? У меня и самовар имеется! Настоящий! И шишек сосновых целый мешок!

– Пошли. – Саломея успела проголодаться за день и потому согласилась охотно, рассчитывая, что чаепитие не ограничится одним лишь чаем.

Ожидания не подвели. На столе, который Гришаня выволок во двор, одно за другим возникали блюда. Творог и сыр, варенье из крыжовника с цельными ягодами, будто бы застывшими в сладком янтарном сиропе. Кривоватый самопечный хлеб с цельными зернышками и серой, в мучной присыпке, шкуркой. Вареные яйца и сухое, настроганное прозрачными ломтиками мясо. Надо всем этим пищевым обилием возвышалась громада самовара. Латунные бока его сияли, а над венцом поднималась струйка дыма, хрупкая, как стружка, которую Гришаня скармливал огню.

Он колдовал над самоваром со всей возможной серьезностью, как если бы не существовало в мире дела важнее.

– А замуж за меня пойдешь? – спросил вдруг Гришаня, стряхивая со светлой челки капли пота. – Я тебе корову куплю.

– Извини, но у меня другие планы.

Саломея восседала на кресле, которое появилось во дворе из дому, специально для нее. Кресло стояло на трех ножках и при малейшем движении сердито скрипело.

– Жалко. Но ты все равно подумай. Я ж не шучу.

Самовар закипал медленно. Во чреве его, перевитом поясом литых узоров, зарождалось гудение, перераставшее в грозный рык.

– Ты мне нравишься. Не думай, что я псих и первую встречную замуж зову. У меня же нюх! Я хороших людей во как чую!

Гришаня продемонстрировал поднятый вверх палец.

– Ну или гнилых, тех тоже чую. А ты не гнилая. Рыжих так вообще люблю со страшной силой. У меня дружбан был… как брат. Говорил ведь, да? Честно, как брат! И дед еще мой, а он умнее всех академиков вместе взятых, так тоже говаривал, что рыжие – это от солнца. И что солнечные люди свету в жизни прибавляют. Вот!

– Буду знать. – Саломея решилась и вытащила из сумки голубя. – Твой?

– Мой… Точно мой! А я уже решил, что ему все… – Брал Гришаня птицу аккуратно, нежно, и голубь, признав хозяйские руки, заворковал. – А ты живой. Живой! Я-то у Ленки спрашивал. А она мне – знать не знаю. Улетел, наверное. Как ему улететь? Куда? Он Женьке верный.

Гришаня как-то хитро сдавил птичье тельце и развернул крыло.

– От же! Пообрезали! Ну кто же так режет? Кто, я спрашиваю?

– Не знаю.

– Руки пообрывал бы за такое! Не умеешь с птицей обращаться, так и не лезь! А где ты его нашла? Вот только честно! Рыжим врать не положено! Это ж как если бы Солнце обманывать начало. А Солнце никогда не обманывает!

Глава 5

Обличье зверя

Тамара уходила тихо. Она не стала собирать вещи, но, напротив, постирала некоторые в старом эмалированном тазу, который отыскался на кухне. Вещи Томочка развесила на стуле и оконных рамах, позволяя ветру уносить пахнущую «Тайдом» влагу.

Руки от стирки стали скользкими, неприятными. И кожа на пальцах скукожилась, но разве это беда? Беда стережет внизу. Она подозревает неладное и следит за Томой исподволь, прикрываясь заботой.

Ложь!

Сумочка. Паспорт. Кошелек бросить на видном месте, оставить внутри несколько купюр и дисконтные карты. Пусть выглядит все правдоподобно.

Деньги Тамара разделила. Часть сунула в лифчик, вторую – в сумочку.

Телефон?

Телефон она тоже оставит. Вот здесь, рядышком с кошельком и гипсовой балериной с попорченным, отбитым лицом. Теперь переодеться. Во что-нибудь легкое, ненавязчивое… в хлопковый костюм, подаренный некогда Татьяной. Маме костюм нравился, потому как был дорогим и с рюшами. А Тому эти рюши раздражали…

Ей удалось выйти в сад и в саду затеряться, притворившись читающей. Василий, пусть и держался в отдалении, но следил вполглаза, и с каждой минутой ему все больше надоедала эта слежка. Тамара с несвойственной ей прежде язвительностью отмечала выражения его лица.

Вот раздражение с четкими носогубными складками и неровной линией губ.

Вот злость, которая чуть ярче раздражения.

Вот усталость. И проглоченный зевок. Он снова гулял всю ночь и хочет спать. Пусть спит… Баю-баюшки-баю… Пчелы гудят. Солнце припекает. Время полуденное, томное.

И вот он не выдерживает. Встает нарочито медленно, потягивается, выгибаясь на спину, и уходит вальяжною легкой походкой.

Тамара вернулась к чтению. Она одолела еще полглавы, не слишком понимая, что происходит в этих буквах и строках, и отложила книгу. Встала. Медленно направилась к дальней части сада. Она то и дело останавливалась и, лишь оказавшись у заветной калитки, выскользнув за ее черту, бросилась бежать.

Она неслась так быстро, как могла, и считала шаги, отделяющие ее от свободы.

Поле, по краю которого шла дорога, уперлось в шоссе. Старый асфальт пестрел ямами и горбами, но все же не имел вида вовсе уж заброшенного. И Тамара, выдохнув с немалым облегчением, позволила себе отдышаться.