Анна Шахова - Тайна силиконовой души Страница 49

Ненавистное воспоминание, вдруг нахлынувшее на Арину, она не могла почему-то, как обычно, вытеснить другими, триумфальными. Пять операций, превративших ее в фотомодельный идеал, круто изменили и жизнь, и нрав роковой красотки. Впрочем, нрав выковался раньше. Подростком Арина научилась сопротивляться, выживать, побеждать. Она умела драться, прыгать, метать предметы в цель. Для тренировок подчас использовались малыши, как Арина когда-то «проходившие» тут школу выживания. Она не жалела этих больных ублюдков, как не жалели и ее когда-то. Бывшая Крольчиха придумала себе потрясающую фамилию – Врежко. «Вреж ка ей!» – кричали у них в приюте «наблюдатели», когда затевалась драка между девочками. Девочки дрались как-то особенно изощренно и жестоко. И рослая, тренированная, а главное жестокая, Арина почти всегда выигрывала. И она врезала! Врезала всему миру с его волчьими законами: мужикам, которые все, как один, олицетворяли ее гадкого, так чудовищно испортившего им с матерью жизнь, отца. И бабам врезала – используя их, когда это было нужно.

А имя Ариадна она выбрала, впервые услышав его в случайном разговоре, в метро. Она ехала утром в медучилище, а рядом две тетки, притиснутые толпой к самой шее Арины (она всегда чуть возвышалась со своим ростом над толпой), обсуждали рождение внучки какой-то Машки. Тетки недоумевали на экзотическое имя, выбранное дочкой Машки, «с которым малышка только намучается». Тетки голосовали категорично за Лену. Ну, на худой конец, за Лизу. А все эти Ульяны, Ариадны и Таисии – блажь и глупость. Чуть позже Арина узнала легенду о путеводной нити, и у нее сомнений не осталось в том, что именно это имя, как ниточка, нет, веревка, канат, протянутый к спасению, вырвет ее из грязи, мрака, отщепенства. Только держись покрепче. И ведь не подвело, имя-то!

Но сегодня Арина чувствовала, что все в ее жизни меняется. Час «икс» пробьет-расколет жизнь на неравные части. В этот раз «врезающая» миру Ариадна или рухнет в тартарары, или взлетит наверх, еще выше прежнего – в другом пространстве, с иными спутниками. Но перспективы взлететь таяли с каждым часом. Нет, уже с каждой минутой. Сенька Динамик, а с ним и раритетный образ Спаса одиннадцатого века, новгородского письма, исчез. Арина, не в состоянии действовать сама (доверилась в кои-то веки тупоголовому Репьеву, и доигралась до уголовки!), хотела пустить по следу самого надежного, но и самого дорогого «пса» – когда-то он здорово помогал Арине с провозом антиквариата за рубеж. Да и кобель, надо признать, был первоклассный. Но кобель уже служил другой сучке. Посмеиваясь, он журчал в трубку: «Да нет, Ариш, у меня семья, дети. И вообще, спа-салон со спортивным клубом дают возможность жить вполне сносно. Во всяком случае, не якшаться больше со всяким сбродом». Арине пришлось безропотно проглотить «сброд». И это стало верным знаком, что она не владеет больше ситуацией. Да, давно уже все пошло прахом, медленно, год от года разрушительнее. С того момента, как она позволила себе довериться этому человеку, полюбившему ее. Какая позорная ошибка! Какое непростительное малодушие! Слабый, недальновидный, осточертевший своими слюнями на сахаре и собственническими претензиями, Григорий втянул ее в эту аферу с иконой, которая казалась выигрышным билетом, да что там, манной небесной, способной прокормить и их, и их детей. Да, именно это все решило. Хоть Ариадна и была «Вреж-ка!», но она была все-таки женщиной. Как ни запрещала себе ею быть. И мечты, что воплощались в тонких снах пухлощекими херувимчиками, этакими собирательными образами златокудрых младенцев, свидетельствовали: пора рожать. Пора рискнуть кого-то полюбить. Полюбить Ариадна могла только свое продолжение, свою плоть и кровь – ребенка. И Репьев вполне годился на роль отца. Теперь за эти никчемные надежды она вынуждена расплачиваться. В отчаянии метаться по трехэтажному особняку. Огромному, роскошному, сводящему с ума. Ариадна почти перестала спать: совсем недавно сюда повадился приходить призрак убитого мужа-акдемика. Хоть дом освящай! Тогда, десять лет назад, с этим стариком, впадающим в маразм, вечно угрожающим, один раз чуть не порезавшим розочкой от бутылки «Мартеля», не было никакого сладу. Пришлось решить вопрос кардинально, при помощи надежного клофелина. С клофелина когда-то все начиналось для двадцатилетней медсестрички, им же все и кончится скорее всего.

Мечущаяся по комнатам со стаканом бесполезного коньяка в руке, Арина машинально включила телевизор. Конечно же, попала на криминальную хронику – все одно к одному, и услышала: Можайский вал, покушение на опер-уполномоченного, скрывшийся на джипе рецидивист Ефим Кантор. От ужаса она рухнула на кудлатый ковер. Канторы, Иван Матвеев – материализовавшиеся личности из смутного прошлого «топтуна» Репьева, как красные флажки, обступившие ее, не позволяли вырваться из бандитского беспредела, подписывали ей приговор.

Быстрова разбудил запах кофе. Без десяти семь. Ранняя птаха Атразекова уже орудовала на кухне. Еле слышно что-то звякнуло, зашумела вода и тут же стихла, скрипнула половица, что всегда «поет» под ногой входящего в туалет, гул бачка, скрип половицы, снова звук струи в раковине. «Свежий чай будет заваривать в чайничек. Ну, с добрым утром, хозяюшка», – Сергей Георгиевич поднялся в романтическом настроении. Конечно, беспокойство о Владе саднило грудь, но боль притупилась, стала не такой небезысходной. Быстров после разговора со Светланой проникся уверенностью, что «все будет хорошо». Покопавшись в мобильном, нашел эсэмэску Поплавского с телефоном отделения реанимации и с замиранием сердца набрал номер.

После раздраженного женского «да» на том конце представился по всей форме. «Больничный» голос сухо доложил, что состояние Загорайло незначительно улучшилось. Но прогнозов никаких. Очень тяжелое ранение, и динамика слишком незначительна. А дальше отбой. Быстров хотел было позвонить маме Влада, но передумал. Наверняка она дежурила всю ночь в больнице, возможно, только уснула, и вообще, вряд ли ей сейчас до разговоров с виновником этого несчастья. «Все! Эмоции долой. Делай что должно, и будь что будет», – железобетонное правило Быстрова, усвоенное с детства от отца, всегда ему помогало мобилизоваться. Очень, кстати, православно звучащее правило. Поэтому полдня требовалось работать с бумажками, анализировать документы с выставки, а потом ехать к Владу в больницу. А Митрохин, судя по короткому вечернему докладу, который Сергей воспринял не слишком отчетливо из-за беды с Владом, должен добивать связи Скупиной, на паспорт которой Арина брала машину.

Появившись на кухне уже при всем параде – умытым, выбритым, причесанным, одетым и надушенным, Быстров поздоровался, избегая Светланиного взгляда. Впрочем, Светка тоже казалась смущенной, действовала, все больше потупясь. Стол сервировала не хуже, чем в монастыре. Сыр, ветчина, банка сардин на блюдечке, какие-то хитро завернутые булочки, творог пасхальной горкой, посыпанный то ли тертыми орехами, то ли карамельной крошкой.

– Будете яичницу? Я в момент поджарю, – спросила «хозяйка», наливая Сергею кофе.

– Спасибо, Светлана. Ничего не нужно. Тут такое изобилие, что мне, право, неловко. Просто какая-то сцена «падишах во дворце». Вы сядьте рядом и спокойно поешьте. Я положил у входа на тумбочке деньги. На хозяйство, раз уж вы так взялись за него. Не возражайте! – очень резко, по-мужски остановил открывшую было рот Светлану, и ей понравилось, что остановил именно так. – И, пожалуйста, не обижайтесь, но не нужно ничего стирать и мыть. Это лишнее, ей-богу. – Быстров как-то нервно поводил рукой, отхлебнул огненный кофе, обжегся и крякнул. – Вы все же обиделись? – спросил зардевшуюся Светку, которая сегодня выглядела майской розой (очень своевременно – тридцатое апреля на дворе, как-никак). В нежной шелковой блузке, с высоко забранными волосами и ниспадающими на щеки двумя широкими локонами (на ночь накрутила влажные пряди на бумажки, как в школе, за неимением щипцов и фена. А кому бы в голову пришло в монастырь на похороны фен везти?) Светка была неотразима, несмотря на припухшие от недосыпа веки. Конечно, пудра тоже не помешала бы, но, судя по смущенному виду следователя, Атразекова и так произвела впечатление.

В молчании они сжевали по бутерброду. Света пила крепко заваренный чай. На ее реплику: «Попробуйте булочку с творогом», – Быстров ухватил плюшку, подцепил ею творог, съел в два укуса, с видимым удовольствием. Все-таки есть в совместной трапезе какое-то таинство, которое роднит вкушающих пищу, сближает особым, благодатным образом!

– Спасибо. Я так не завтракал лет десять, – отвалился от стола Быстров, отдуваясь. Он посмотрел на полочку с сигаретами, но запретил себе курить. Хватит, нарасслаблялся.

– На здоровье, Сережа. Нужно, наверное, в больницу позвонить? – Светлана начала ловко собирать посуду.