Андрис Колбергс - Ночью в дождь... Страница 49

— Вам здесь удобнее?

— Лично мне все равно, где говорить! — отрезал он.

В дверях появляется Спулга Раймондовна. Она ставит поднос с чаем на столик передо мной.

— Пожалуйста, обслуживайте себя сами…

«Milford aromatic teatime, Black curraut» — читаю на одной из коробочек. Предприятия Австралии. «Lipton of London Darjeeling Himalaga», — читаю на другой. «Этот чай вырос на склонах высоких Гималаев и в мире самый…» и т. д. Моя мать хотела, чтобы я изучал языки. Говорят, у меня были способности.

— Профессор, расскажите все по порядку…

— Разве вы еще не знаете?

— Каждый смотрит на события по-своему. Кроме того, один воспринимает больше, другой меньше.

— В тот вечер шел дождь… Такой противный нудный дождь, и мне совсем не хотелось ехать, но Спулга, извините, моя жена, настояла, чтобы я отвез на дачу уголковую сталь: мол, без нее печник на следующий день не сможет продолжить работу. С мастерами нынче шутить нельзя, теперь у нас их меньше, чем докторов наук… И никто не может объяснить, почему, ведь они зарабатывают гораздо больше.

…Лил и лил хмурый осенний дождь, такой начинается с мельчайших, как туман, капель и продолжается целую неделю — как зубная боль, не позволяющая ни работать, ни спать, но утром ветер сменился, порывами стучал в окна и уже можно было с уверенностью предсказать: либо к вечеру начнется настоящий ливень, либо совсем прояснится.

Около пяти позвонила Спулга и спросила, достал ли Эдуард Агафонович уголковую сталь.

— Конечно, — смеясь, ответил профессор. — Хотя Агафонович из принципа меньше двух вагонов ничего не достает. Эти железки лежат передо мной на письменном столе.

— А они отпилены, как я говорила? Длина должна быть семьдесят сантиметров.

— А семьдесят один уже не годится — печка развалится и рассыпется в пыль? Пардон, не печка, а камин!

— Зачем ты дразнишь меня?

— Я ее дразню! Я ведь и сам ему говорил, что железки должны быть длиной точно в семьдесят сантиметров…

— Ты, наверно, считаешь себя очень остроумным!

— Считаю.

— Измерь, пожалуйста, чтоб не пришлось ехать еще раз. Я обещала мастеру, что ты сегодня привезешь. Ну измерь, прошу тебя, я подожду у телефона.

На сей раз раздражительность Спулги почему-то не могла испортить ему настроение. Найдя в ящике письменного стола обыкновенную короткую школьную линейку, которой он разлиновывал тетради, когда в том была необходимость, стал прикладывать ее к местами поржавевшей, отливавшей голубым цветом стали, напевая в духе Дреслера:

Есть линейка у меня,И скажу вам не тая,Что линеечка мояУж измерит все и вся…

— Один кусок на целый миллиметр длиннее. Что мне теперь делать? Какие будут указания?

— Виктор, этого я не заслужила! — Он услышал в трубке всхлипывания и понял, что зашел далековато. — Отвези, пожалуйста, он ждет! Мастер ждет.

Ехать в такую погоду в Лиелциемс не хотелось, но, логически рассудив, он решил, что заставлять мастера ждать попусту, конечно, нет смысла. Найти хорошего мастера-печника очень трудно — они набрали уже заказов на несколько месяцев вперед, и слава богу, что Спулге удалось где-то такого раздобыть. Камин стал ее мечтой, так же, как до этого косметический ремонт квартиры. Теперь вокруг устройства камина, как вокруг оси, вращались все ее заботы: где достать хорошую глину? Где взять огнеупорный кирпич для внутренней обшивки зева? Хватит ли глазированного кафеля? Последний вопрос особенно тревожил Спулгу, потому что какой-то ловкач всучил ей за большие деньги кафель от разобранной старинной печи-голландки и теперь выяснилось, что это лишь часть всего кафеля, докупить точно такой же было негде, а мастер сомневался, хватит ли.

Сам мастер профессору не понравился: неряшливый и наглый, избалованный заказчиками. Однако все, кому он делал печи, хвалили его работу, а в данном случае это было главным.

Когда он выехал за черту Риги, дождь усилился, капли тяжело падали на асфальт и стучали по капоту и крыше «Волги».

Минут через двадцать из темноты справа вынырнула белая доска с надписью «Лиелциемс», но до первых домов оставалось еще с полкилометра.

Лиелциемс — место «ни то ни се», хотя знатоки рассказывали, что название за ним закрепилось лет двести назад, а получило оно его от длинного, сложенного из больших камней-валунов трактира с конюшнями, в котором останавливались крестьяне, с возами льна отправлявшиеся на базар в Ригу. Должно быть, трактир стоял на казенной земле, потому что в скором времени по обеим сторонам дороги стали вырастать домишки ремесленников и мелких землевладельцев; среди них выделялся двухэтажный с башенкой и флюгером дом лавочника. Даже теперь проезжий народ, проголодавшись, останавливает свои легковые машины возле старого трактира — днем здесь заурядная столовая, а вечером вполне приличное кафе с оркестром-трио. И у всех восторг вызывают в основном две вещи: мастерская чеканка флюгера и большая кирпично-красная надпись «Колониальные товары», которая проступает на доме лавочника между первым и вторым этажом через несколько слоев краски. Никто не может понять, почему проступает именно эта надпись, а не другие, никто и не сомневается: кроме нее обязательно должны быть и другие.

Лиелциемс начал разрастаться всего лет десять назад, но сразу превратился в модное место отдыха: здесь было все, чего могли желать дачники, — асфальт для «Жигулей», близость столицы, леса с маслятами и лисичками, море, до которого можно доехать за пятнадцать минут на четвертой скорости, озеро и железнодорожная станция в пяти минутах ходьбы, а от домов — рукой подать до небольшой, но прозрачной речушки, журчащей на дне оврага. Земельные участки распределяли председатель колхоза и поселковый исполком, и каждый участок приходилось вытягивать у них клещами. Это удалось лишь особенно выдающимся, от которых тоже может быть кое-какая польза.

Недалеко от трактира вскоре возник первый перекресток: поселку было выгоднее расти вширь, появились поперечные улочки, которые получили красивые цветочные названия.

Дома строились удивительно оригинальной формы, имели крепкие заборы.

Когда профессор свернул с главной дороги, в багажнике застучали железки.

Нигде не светилось ни одно окно.

Втянув голову в плечи, чтобы не натекло за воротник, он открыл ворота — во дворе машине было легче развернуться. Потом, зажав под мышкой железки, забежал под крышу, нависшую над крыльцом, и стал искать по карманам ключ. Старался вспомнить, не забыл ли его в «Волге» — там он хранился постоянно. Нет, все в порядке: ключ нашелся, но замок никак не отпирался. Он подергал за ручку, петли тихонько скрипнули, и дверь отворилась. Она, оказывается, была не заперта.

Темень прихожей, как черная раскрытая пасть акулы, испугала его.

Не переступив порог, нащупал выключатель.

— Черт побери, что за шуточки!

Через прихожую тянулась вереница больших грязных следов.

В большой комнате пахло дешевым одеколоном, словно здесь только что брилась целая рота солдат.

Включив свет, он увидел печальную картину: часть трубы была разобрана, прямо на паркете выстроились стопки старого голландского кафеля и куча сухой глины, а под грудой огнеупорного кирпича натекла лужица — печник, видно, внес их в комнату мокрыми: кусок рубероида на сложенных возле сарайчика кирпичах не уберег их от дождя. И в довершение всего — в комнате на всем лежал слой сажи вперемешку с пылью.

«Вряд ли удастся вычистить мягкую мебель», — подумал профессор. В нем смешалось все — злость, отчаянье, отвращение. Но преобладало отвращение. Ведь он строил и лелеял этот дом для прекрасной и утонченной жизни — жизни в белых перчатках. Где все будет чистым, благородным и одухотворенным, где он полностью сможет отдохнуть от стонов и крови на операционном столе. От слез, проливаемых родственниками пациентов, от истерик, которые устраивали жены пациентов. Сам о том не задумываясь, он намеревался красиво состариться в этом доме. Рига уже утомляла его своим шумом и суетой — к нему приезжали бы за советом и он принимал бы в библиотеке и вещал бы истины как пророк. Пророк медицины, вещающий истины медицины.

Вырвавшись из жизни на окраине, он болезненно стремился к тому, чтобы о ней ничто не напоминало, чтобы вокруг не было ничего грубого, шероховатого. Профессору казалось, что те, кому выпало счастье жить жизнью избранных, все же никогда не считали его своим.

Печать окраины не должен заметить здесь никто, об этом ничто не должно напоминать! Даже в мелочах! В доме Наркевичей не было ни одного пластмассового предмета, из одежды они не носили ничего, что имело бы примесь синтетики, вермут непременно подавали со льдом, а красное вино — подогретым до комнатной температуры.

На дне перевернутого корыта валялись два пузырька из-под тройного одеколона, другие стояли на столе вперемежку с полупустыми консервными банками. Здесь же он увидел и большую трехлитровую банку с селедочными рольмопсами.