Анатолий Афанасьев - Ярость жертвы Страница 49

— Сначала все–таки яйца надо отчикать, — заметил Кика. — Девке его подарим на память.

Ядреная острота чуть обоих не доконала, и даже я сочувственно улыбнулся. Расшалились, как детишки, ей–богу, а остановились на самом простом. Есть такая игра, описанная еще Джеком Лондоном, называется «дразнить тигра»; в нее они и решили поиграть. Тигром был я. Условия такие: каждый по очере–ди наносит удар обыкновенным милицейским «демо- кратизатором», начиная с груди и постепенно спускаясь ниже, к паху. Выигрывает тот, от чьего удара я окочурюсь.

— Не возражаешь, сучонок? — спросил Кика, которому выпало начинать (тянули на спичках).

— Нет, конечно, — сказал я. — Но вы уверены, что Шота Иванович одобрит?

Кика хрястнул дубинкой наотмашь. Я завыл по- волчьи, недоуменно прислушиваясь к странному звуку. Петруня приладился поудобнее, и от его плюхи я вместе с креслом перевернулся на пол. Недовольно бурча, игроки вернули кресло в прежнее положение.

— Ноль–ноль, — глубокомысленно заметил Кика.

— Живучий, падла! — подтвердил Петруня.

Еще два–три удара я выдержал в ясном рассудке, но потом Кика смухлевал и, видимо от злости, вдогонку к «демократизатору» смачно саданул мокасином в промежность.

Очнулся я от странного ощущения, что куда–то скачу на деревянной лошадке. Оказывается, озорники за ноги волокли меня по туннелю к лифту. Затылком я прочертил в земляном полу широкую борозду. Кинули сверху комок барахла.

— Оденься, сучонок. Ты же не в бане. Неприлично.

Пока я одевался, с трудом соображая, как это делается, братаны заспорили о том, кто из них выиграл, а кто проиграл. Получалось, что выиграли оба.

В лифте Кика спросил:

— Хочешь посмеяться?

— Хочу, — сказал я.

Посмеяться привели в бильярдную, где я уже был. Там прямо на столе среди раскатанных шаров,

опираясь на кий, сидел афганец Витюня. Глаза у него почти вылезли из орбит, а в рот был забит бильярдный шар. Если обладать чувством юмора питекантропа, вид действительно был забавный. Мертвый, он глядел на меня с упреком, словно приглашая: ну что же ты, корешок, бери кий!

Меня затошнило, и Кика дружески постукал по хребту:

— Ничего. Скоро с тобой будет то же самое.

Глава третья

Сломлен я не был, но жить больше не хотелось. Сколько–то долгих часов пролежал на кровати в прострации, не шевелясь, чтобы не тревожить лишний раз боль. Ближе к ночи или под утро (?) Валерия, заботливая душа, принесла поесть. В длинном вечернем черном платье, с блестками на высокой груди, она была необыкновенно хороша. Печальная, высокая красавица с утомленным взглядом. Что–то в ней изменилось с нашего последнего свидания. От еды я отказался и разговаривать не хотел, но она не обиделась.

— Понимаю тебя, любимый, — сказала, нежно коснувшись моей щеки. — На твоем месте я бы тоже переживала. Но ты должен понять и папочку. У него же самолюбие задето.

От нее я узнал, что Могол, будучи благороднейшим, добрейшим и бесстрашным человеком, лучшим из отцов, не выносит только одного: когда ему лгут. Как писатель Солженицын, он не терпит вообще никакого вранья, и если сталкивается с неправдой, то совершенно теряется. Как же ему быть, если он отнесся ко мне, как к родному, приютил у себя, намерен выдать за меня единственную дочь, а я вместо благодарности вешаю ему лапшу на уши и скрываю, где прячется мерзкий старикашка–убийца. Естественно, он возмущен, потому что не может допустить, чтобы маньяк, вооруженный до зубов, разгуливал на свободе. Шоте Ивановичу невыносимо думать, что отчасти по его вине, по его попустительству от руки взбесившегося террориста могут пострадать невинные люди.

Весь этот бред живительным ручейком вливался в мои уши, и под него я начал задремывать, когда ощутил привычные, настойчивые, ищущие прикосновения ее пальцев у себя на животе.

— Боже мой! — взмолился я. — Ну только не сейчас!

— Почему же не сейчас? — огорчилась Валерия. — Как раз сейчас лучше всего. Это же лечение, любимый.

В полном расстройстве ума я заговорил с ней, как с человеком:

— Послушай, Лера. Чего вы все от меня хотите? Ну прикончили бы сразу. К чему эти отвратительные азиатские штучки? Неужели вы все такие садисты?

— Ни за что! — торжественно провозгласила полоумная девица. — Не позволю тебя убить. Только через мой труп, любимый! — Передохнула и добавила слащавым шепотом: — У меня хорошая новость. Кажется, у нас будет ребеночек! Ты рад? Ну–ка, расстегни «молнию».

Черное роскошное платье упало на пол. Несмотря на все ее старания, я лежал, как бревно.

— Что с тобой, Саша? Ты меня больше не любишь?

— Почему не люблю? Просто нутро отбито. Хана моей сексуальной жизни. Да я и не жалею.

Она искренне расстроилась. Задымила и пустилась в сентиментальные воспоминания о Четвертачке. Его, оказывается, тоже часто били, но после этого он в любви делался еще более неистовым. При этом достигал каких–то необыкновенных духовных высот. Его никто не знал так хорошо, как Валерия. Все думали, что он обыкновенный бандит, а на самом деле он был поэт и вечный странник. Он даже вел дневник, куда записывал разные свои интересные мысли. Как–то показал его

возлюбленной, и она убедилась, что это ничем не слабее, чем у Толстого, а кое–где и покруче.

— Ты мне веришь? — спросила Валерия.

— Конечно.

— Как жаль, что он повесился, правда? Он любил меня всей душой, и я отвечала ему взаимностью. Ты не ревнуешь, любимый?

— Немного, — признался я.

— Но это было до того, как ты меня похитил.

Дальше несчастная девица поведала, по какой причине она предпочла меня даже двужильному Чет- вертачку. Как Дездемона, она полюбила меня за муки. Что–то в моей башке начало путаться, и я машинально съел бутерброд с колбасой.

— У меня никогда не было архитектора, — пожаловалась Валерия. — А были одни мерзавцы. Кроме, конечно, Четвертачка. Давай, Саша, помянем его по капельке. Мне кажется, после бутерброда ты заметно окреп.

Едва мы успели помянуть покойника каким–то тягучим черным вином, как без стука отворилась дверь и появился рабочий в черном комбинезоне, в черной кепке, надвинутой на глаза, с черной сумкой для инструментов через плечо. Валерия вскинулась, не понимая, кто это нам посмел помешать, но я‑то сразу узнал немолодого, сутулого человека, потому что это был Гречанинов.

— Недурно устроился, Саша, — сказал он, окинув быстрым взглядом наше любовное уединение. — А я вот, извини, немного замешкался.

От знакомого учтивого голоса, от внезапности его появления меня сковало, точно морозом. Не сон ли это? Потом разобрал дурной смех.

— Стахановец, истинный стахановец! — про- булькал я, давясь каким–то вязким комком. Тут и Валерия опомнилась, признала гостя. Попыталась заве*

рещать, но Гречанинов положил ей на плечо дружескую руку, и шебутная девица сомлела и как бы уснула. Григорий Донатович бережно опустил ее на пол.

— Ну что, дел много. Встать сможешь?

— Да.

— Могола надо разыскать быстро.

— Я знаю, где его кабинет.

— Поглядим и в кабинете.

— Катя в подвале. — Мы разговаривали, словно у себя дома. Гречанинов присел на краешек кровати. Валерия мирно посапывала на полу.

— Понимаю, тебе туго пришлось, но, пожалуйста, соберись с духом. Катю вызволим, но сперва — Могол.

На душе у меня было блаженно.

— Я знал, что вы успеете. Могол дал мне срок до завтра. Сейчас ночь или утро?

— Вечер, Саша. Ночью сюда не попадешь… А на что он тебе дал срок?

— Чтобы вас разыскать.

Гречанинов не удивился:

— Ну вот и разыскал.

Валерия сладко потянулась во сне, может быть, ей привиделся удавленный Четвертачок, двужильный любовник.

— Хорошая девушка, — сказал я. — Полюбила меня.

— Ничего удивительного, — согласился наставник. — Ты парень немолодой, но видный.

Из брезентовой сумки достал уже знакомый мне плоский пистолет, и что–то еще там металлически звякнуло.

— Держи, приятель.

— Спасибо.

Григорий Донатович усмехнулся:

— Вот что, Саша. Ты, пожалуйста, разожмись. Не напрягайся. Дело предстоит самое обыкновенное. Что–то вроде охоты. Так и настройся. Ты же игрок, верно?

— Игрок.

— Ну и сыграем с ними в эту чертову рулетку, у которой всего одно правило. Но его ты должен знать. Оно простое. Каждый ход или выигрышный, или последний. Заманчиво, да?

Он хотел меня подбодрить, потому что не верил, что я справлюсь. Он разговаривал со мной, как со слабаком, и этому тоже я был рад. Лишь бы он больше не исчезал.

— У меня только почки отбиты, — обнадежил я. — А ноги целые.

Скрипя суставами, я слез с постели и прошелся по комнате. Пистолет попытался сунуть за пояс, но он там не умещался.