Светлана Климова - Ангельский концерт Страница 49

Средиземноморскую Европу охватил всеобщий языческий экстаз, неслыханное пиршество всех пяти чувств — словно скованному и ввергнутому в душную темницу великану вдруг вернули полузабытую языческую волю. От италийской живописи того времени заказчики требовали того же, чего древние греки ждали от вина и мистерий: опьяняющей красоты. Что касается Церкви, то ее просто старались не замечать, хотя никто и не ставил под сомнение основы веры.

Болезнь века Лютер на первых порах подхватил в самой легкой форме.

На философском факультете в Эрфурте он набрался не только гуманистического духа, но и рационализма старых схоластов, уже тогда косо смотревших на такие вещи, как благодать Божия, и во всем полагавшихся на Его волю. И эта смесь сделала свое дело: получив степень магистра, будущий реформатор внезапно впал в тяжелейшую депрессию. Причиной послужили три вещи: смерть друга юности на дуэли, страшная гроза, в которой Лютер едва спасся от удара молнии, и ясное осознание того, что самостоятельно он не способен одолеть обуревающие его страсти и вожделения.

Искренний порыв привел его в монастырь августинцев-эремитов с жесточайшим уставом. Лютер принес обеты, вскоре был рукоположен, углубился в изучение богословских и библейских трудов, но греховные чувства не покидали его ни на час. Брат Мартин перебрался в Виттенберг, в монастырь Всех Святых, где продолжил богословские штудии, а заодно увидел, как на деле выглядит торговля индульгенциями, и приобрел к ней глубокое отвращение.

Ошибается тот, кто думает, что индульгенция — это купленное за деньги отпущение собственных грехов. Ничего подобного. Даже в то полное злоупотреблений время католическая церковь не могла практиковать подобные вещи, не противореча своим догматам. На самом деле речь шла о своего рода «выкупе» за души, угодившие после кончины в геенну огненную. Жертвуя на благо Церкви деньги и имения, родственники умершего приобретали для грешника indulhencio, то есть «освобождение» от мук ада, но это не означало, что такая душа не должна пройти долгий путь покаяния и искупления. Право на продажу индульгенций предоставлялось как особая привилегия, вырученные деньги отправлялись непосредственно в Рим, а поскольку цена за избавление от вечного пламени не была фиксированной, этим широко пользовались торговцы, ведя далеко не праведную жизнь.

Да, забыл упомянуть: среди бесчисленных сомнительных реликвий, хранившихся в римских церквях, на брата Мартина, отправившегося в долгое путешествие через всю Европу в качестве провожатого одного из монахов-отцов, особое впечатление произвела веревка, на которой якобы удавился Иуда.

Насмотревшись на всяческие безобразия в монастырях и приходах, Лютер окончательно впал в меланхолию. Страх перед тем, что сам он обречен и не принадлежит к числу тех, кто предназначен к спасению, превратился в острый невроз — об этом свидетельствует невнятно описанное «происшествие в башне», где он будто бы впрямую столкнулся лицом к лицу с дьяволом. А три года спустя, несмотря на то что в 1512 году Лютер принес клятву на верность католической церкви с обязательством никогда и нигде не проповедовать осужденных ею учений, он выступил против продажи индульгенций и поставил под сомнение авторитет Папы в своих знаменитых 95 тезисах.

Тезисы мгновенно распространились по всей стране, а за этим последовало отлучение от Церкви.

Страстная, глубоко внутренне надломленная страхом, колеблющаяся и противоречивая натура бывшего августинца толкала его дальше, потому что все мосты уже были сожжены. В 1520 году Лютер публикует три знаменитых трактата — и они производят впечатление разорвавшейся бомбы. В них, кроме громогласных обличений католического духовенства, он предложил всеобщую реформу Церкви. Прежде всего, считал он, необходимо устранить всякие различия между священниками и мирянами, а заодно отнять у Церкви исключительное право на толкование Священного Писания. Церковь принадлежит верующему народу и, следовательно, должна быть разделена по национальному признаку. Здесь же он сомневался в святости семи главных таинств христианства, оставляя право на жизнь только крещению, покаянию и причастию. Остальное было сочтено идолопоклонством и иудейской ересью.

Последний трактат из этих трех — «О свободе христианина» — начинался знаменательными словами: «Христианин — хозяин всех вещей. Христианин — раб всех вещей».

Это был бунт интеллектуала, который в ожесточенной борьбе с собственной натурой пришел к окончательному выводу: природа всех людей безнадежно испорчена и насквозь порочна. И как бы человек ни стремился к спасению, сколько бы ни творил добрых дел, — все впустую. Сотворенный Богом, допустившим все людские мерзости, человек оправдан таким как есть, и спасение дается исключительно верой. А точнее — страстной убежденностью, что Христос взошел на крест только ради тебя одного. «Так и греши же, грешник, крепко, но и крепче того веруй и радуйся о Христе, Который есть победитель греха, смерти и мира. Да, приходится нам грешить, потому что мы таковы, эта жизнь не юдоль праведности… Но довольно нам признать Агнца, понесшего грех мира, как он не отринет нас, хотя бы тысячи и тысячи раз на дню мы блудили и убивали», — этими словами Мартин Лютер подвел черту под собственными проблемами.

Отныне не были нужны ни воля, ни стремление, ни усилия, ни благодать, ни внутреннее перерождение, ни воздержание — все грехи заранее покрыты Спасителем. Противник индульгенций, он вдруг решил, что «за нас заплачено», и остается только «вскочить Христу на плечи», чтобы окончательно спастись. Все прочее — безнадежная суета, так как ни одного праведного среди живших на этой земле со времен Адама нет и не бывало. Кроме плотника из Назарета…

Между прочим, отсюда вытекала бессмысленность существования духовенства и монастырей, которые не по праву, как считал Лютер, занимали место, принадлежащее Богу, а уж папство точно было сатанинским изобретением.

Сам-то он по-прежнему постоянно сомневался, искал знаки и жаждал знамений, видел их в чем попало, а вместе с тем сознавал собственное бессилие и пороки, глубоко укоренившиеся в его душе. И все равно не мог побороть стремления наслаждаться собственным величием, чему способствовали и быстрая карьера — в двадцать девять он уже был доктором богословия, — и бешеный успех его проповедей. Это наслаждение часто заменяло ему удовольствие от пива и вина, обильной мясной еды и плотских утех, к которым он всегда был неравнодушен.

Жажда спасения мало-помалу превращалась в душе реформатора в высокомерие и гордыню. Временами он чувствовал себя даже не апостолом, а самим Христом. В 1522 году бывший монах писал: «Не признаю над собой ничьего суда, даже ангельского. Тот, кто не принимает моего учения, не может достичь спасения».

Он проповедовал, молился, занимал сразу несколько духовных должностей, преподавал, выступал в судах, писал бесчисленные труды, но работа, этот испытанный наркотик, не помогала: благодатное ощущение свободы и уверенности в спасении не приходило. Тогда он внезапно пускался в пьяный разгул, словно во всеуслышание заявляя: ничего не выходит, я смиряюсь с тем, кто я есть — неудачное создание, чье дело творить зло, такова моя сущность. Как и все, я обречен, и если остается надежда, то она — в крепости веры. Чем больше согрешишь, тем вернее спасешься.

Порывистый, страстный и страдающий, болезненно чувствительный и грубый, безмерно тщеславный и самолюбивый, измученный постоянным страхом, но невероятно крепкий телом, упрямый и не слишком умный, если считать умом способность видеть суть вещей и понимать тонкие различия, Лютер был не менее практичен, чем его приятель Кранах, по-бюргерски сметлив и умел выпутываться из житейских затруднений. Было у него и еще одно качество: он безошибочно угадывал в людях их слабости и пороки.

И при этом в глубине своего «я» он еще долго оставался тем самым молодым и прилежным монахом-августинцем, стремящимся к совершенству, — до тех пор, пока окончательно не махнул на себя рукой, поглощенный своей кипучей деятельностью и завороженный идеей вернуть Церковь на четырнадцать веков назад, к самому началу. Тут он вступил в спор уже не с германскими епископами, не с Римом, а с самим Всевышним, допустив, что все это время тот вел свой народ и на Западе, и на Востоке по ложному пути.

Зато в отстаивании своей правды Лютер не гнушался ничем. И как только ему удалось донести суть нового учения до слуха толпы, как к новой Церкви, словно к мощному магниту, притянулось все алчное, нетерпеливое, подгнившее, корыстное и не имеющее корней, что только было в Германии его времени. И неудивительно — ведь он, толкуя Евангелие так, как ему хотелось, превратил свои собственные потребности и тайные желания в богословские догматы, а тот хаос, что творился у него внутри, объявил законом человеческой природы. И его хорошо поняли. На этом с мучениями совести было покончено, а понятие ответственности можно было отправить на свалку вместе с изображениями католических святых.