Юлиан Семенов - Он убил меня под Луанг-Прабангом Страница 5

Ситонг попросил Степанова:

- Переведи-ка - их выбросили одних или были еще группы?

- Было еще четыре группы, - ответил пленный. - По три человека в каждой

- Их бросили вместе?

- Вас бросили вместе? - перевел Степанов.

- Нет. Нас бросили последними.

- А те группы тоже должны делать засады на дорогах?

- Да.

- Где?

- Я не знаю.

- Ладно, - сказал Ситонг, - поехали. Мы успеем от него избавиться, если те нападут.

- Враги коварны, ночь темна, и нету серебристой луны, - как всегда, цветисто сказал шофер, включая мотор.

Они проехали километров пять, и Ситонг попросил:

- Останови машину. Я весь измазался кровью.

Шофер остановил машину. Ситонг- включил фонарик: весь брезент был черным от крови.

- Как будто оленя везем, а не диверсантов, - усмехнулся он.

Степанов вспомнил якутскую тайгу. Он бродил там вдвоем с охотником Максимом: они промышляли белку. В тот год было хорошее белковье - в тайгу ушли целые деревни, а в домах остались только глубокие старики и школьники. Малышей родители тоже забрали в тайгу, и поэтому поселки были тихие-тихие, будто военные.

Они с Максимом вышли однажды к избушке старика, который раньше был шаманом. К нему перестали ходить люди, потому что приехала девушка-врач. И старик, чтобы не голодать, начал охотиться за волками. Он брал на фактории стрихнин и выслеживал волков - они очень много задирали оленей. Он на это жил: за каждого волка ему давали пятьдесят рублей и двух оленей. Он даже по этому поводу выступил во время предвыборной кампании: рассказал жителям, как он плохо жил раньше и как хорошо ему жить теперь, когда он не эксплуатирует суеверия, а зарабатывает себе пропитание собственным трудом.

Когда Максим и Степанов пришли к нему домой, старик был болен. Он сидел на крыльце и грелся под последним осенним солнцем. Оно уже было не теплым, но все равно старик считал его целебным, потому что раньше он поклонялся солнцу и думал, что оно только и может вылечить либо навлечь болезнь.

Рядом с крыльцом стоял старый олень - такой же старый, как и бывший шаман. Зубы у него были желтые, стертые.

- Лечиться буду, - сказал старик.

- А чего тебе лечиться? - спросил Максим. - Ты нас переживешь.

Старик - довольный - засмеялся, обнажив коричневые зубы.

Он долго грелся на солнце, а потом пошел в дом - за топором. Топор был старый, плохо точенный, но тяжелый. Старик обвязал ноги оленю, которого ему привели утром за убитого волка, и присел на крыльцо отдышаться. Потом он взял топор и, долго прицеливаясь, ударил оленя обухом по голове. Олень дрогнул, но не упал, и только в его старых, замшелых, серых глазах высверкнуло черно-красное. Старик ударил его еще и еще раз, и олень упал. Старик вытер с лица пот, ушел в дом и принес большой таз. Он приподнял голову оленя и подсунул под его шею таз. Олень плакал. Старик взрезал ему шею, и дымная кровь полилась в таз, и он пил ее из таза, пачкая лицо. Он долго пил дымную кровь оленя - это самое ценное лекарство здесь от всех болезней и от старости тоже. А потом, шатаясь как пьяный, ушел в дом, повалился на лавку и уснул.

Вечером Степанов, спавший с Максимом на печке, увидел, как старик, совсем уж и не сгорбленный, легко ходил по комнате, мурлыкая что-то под нос, укладывал рюкзак: видно, он собрался в тайгу.

- Кровь все лечит, - сказал он, увидев, что Степанов не спит, - наша доктор меня за это не ругает. Молодец, старый, говорит, до ста, говорит, доживешь. А мне уже сто три, - засмеялся он.

- Здесь сверни, - сказал Ситонг, вглядываясь в темноту, - здесь, по ручью, в скалах наши пещеры.

- А может, рванем напрямик? - спросил Степанов.

- Надо сдать пленного. Не повезу же я его во Вьетнам и обратно. И взять запасное колесо. И шоферу хоть часок поспать: дальше самая опасная дорога через равнину...

23.57

Молоденькая девушка, видимо таиландка, делала стриптиз на маленькой, ярко высвеченной сцене.

"Сейчас она улыбнется, - подумал Эд, - она всегда улыбается в этом месте".

- Когда она начнет стягивать рубашечку, посмотри, как она будет улыбаться, - сказал он Саре.

- Ты уже изучил этот номер?

- А сейчас, когда опустится на пол, она начнет кусать губы и закрывать глаза от страсти.

- Бедная девочка. Вы ее тут, наверное, уже все изучили?

- Она единственная девственница в этом городишке.

- Это ты выяснил точно?

- Это я выяснил точно.

Ему очень хотелось, чтобы девушка хоть на минутку забылась, но она была хорошо вышколена антрепренером, месье Жюльеном, и поэтому она начала закатывать глаза, кусать губы и стонать.

- Что ты будешь пить?

- Виски со льдом.

- А потом устроишь мне истерику, если девочка после номера подойдет к столику? Она часто подходит ко мне и садится рядом, мы беседуем с ней о литературе - как это ни смешно...

- Я забыла, как ревнуют, Эд.

- Ты это быстро вспомнишь.

- Я ревновала тебя, только когда мы спали вместе.

Он смотрел на Сару. Она не видела, как он на нее смотрит, потому что разглядывала зал.

"Как же она красива, - думал Эд, - и как я любил ее... С чего же начался крах?"

Вернувшись из Скандинавии, Праги и Берлина, он написал для газеты, которая субсидировала его поездку, цикл очерков.

Он писал, в частности, что юность мира хочет жить в мире, но им этого не дает делать ненависть и подозрительность, оставшаяся в наследство от уходящего поколения.

"Господин президент, - писал он, - живет мнением советников, выстроивших курс и ставших после рабами этого курса. Стране угрожает бюрократическая олигархия. Если не разрушить замкнутый круг правительственных бюрократов, связанных с интересами монополий, и не соединить президента и конгресс напрямую с народом, то наша великая демократия может вскорости вылиться в диктатуру плутократии. Политику следует строить, базируясь на Институте Гэллопа, который держит руку на пульсе общественного мнения. Болтать о демократии - еще не значит быть демократом. Наша страна имеет все шансы вскорости сделаться жупелом ужаса. Нами будут пугать детей, господин президент. Ревизия нашей политики необходима. Назад, к Рузвельту - означает вперед, к истинной демократии. Твердость курса хороша только в том случае, если наша программа лучше всех остальных в мире. В противном случае "твердость курса" может означать только одно: трусливое своеволие бездарных плутократов!"

Редактор газеты, для которой он ездил на фестиваль, встретил его, мило похохатывая. Он то и дело гладил свой живот нежным движением руки слева направо. Ему объяснили врачи, что это - прекрасный способ помогать пищеварительному процессу, не истощая себя диетой.

- Мальчик мой, - сказал он, предложив Эду сесть рядом, - я прочитал ваши опусы. Но это написано для "Дейли уоркер". Это не для нас, ведь мы серьезное издание.

Эд пожал плечами, улыбнулся:

- Липпман пишет похлеще.

- Станьте Липпманом. Человек, критикующий наши основы с позиций Липпмана, - это одно, а вы - совсем другое.

- Какое "другое"?

- Малыш, - сказал редактор, прекратив поглаживания своего громадного живота, - не сердитесь на меня, но я скажу вам правду. Вы - н и ч т о. Пока - ничто. Каждый человек может написать пару книжек про то, как он ложился в постель со своей первой женщиной. Это даже могу написать я. Когда нашего президента и наш курс бранит Липпман - он выдвигает альтернативу, призванную укрепить н а ш и позиции. Наши, малыш, наши! А не и х! Состоявшийся человек - будь он писателем, бизнесменом или врачом - всегда будет отстаивать н а ш и позиции. Бунтарство - удел параноиков, экспансивных бездарей или умных авантюристов, которые поняли, что н а ш и м и благами они смогут воспользоваться, лишь сбросив нас, а отнюдь не уповая на свои деловые либо интеллектуальные способности. Если бы вы были лауреатом премии Пулитцера или еще лучше - лауреатом Нобелевской премии, я бы с радостью напечатал вашу вещь, не тронув ни строчки. Это будет хорошая сенсация: один из н а ш и х восстал против н а с. Значит, действительно кое-что следует переосмыслить. А сейчас некое н и ч т о, научившись слагать литеры в слова, а слова в фразы, выступает против н а с. А это уже пахнет жаждой крови тех, кто смог добиться чего-то в н а ш е й жизни - своим трудом, ранами, горем.

- Вы что, не хотите меня напечатать?

- Почему? Я же сказал - если вы получите какую-нибудь премию, я напечатаю вас, не тронув ни строчки.

- При чем тут премия? - пожал плечами Эд.

- При том, что политика - это всегда союз нескольких сил, целенаправленных против иного союза сил. Союз предполагает равенство значимости. Я - это я. Я могу постоять за себя. А вы? Чем вы постоите за себя? Чем вы поддержите меня, если мы начнем драку? Мы с вами - против президента и тех сил, которые стоят за него? Зачем мне идти на заведомый проигрыш? Удар обрушится не на вас, написавшего, - мы живем, слава богу, в демократической стране, - а на меня, опубликовавшего это, - редактор ткнул пальцем в листки голубоватой бумаги, лежавшие на его округлых коленях. - Я это все говорю оттого, что добро к вам отношусь и не хочу вашего духовного краха. Политика - это игра равных, в противном случае это уже не политика - это бунт.