Елена Басманова - Карта императрицы Страница 5

Долговязый англичанин не отводил глаз, ставших совсем круглыми, от блюда с расписными яйцами.

– Да вы объясните ему, что все еще в субботу освящено, стараниями Аглаши. – Усатый художник беспомощно взглянул на Брунгильду, которая вполголоса поясняла мистеру Стрейсноу особенности русской Пасхи, голос ее звучал нежно, и лицо заморского гостя постепенно становилось безмятежно-непроницаемым.

Но сам Закряжный разговеться не спешил – неожиданно он порывисто устремился к маленькой фрейлине.

– Милая Екатерина Алексеевна, сейчас предъявлю вам готовый заказ, извольте принять.

Он бросился в угол, к внушительному холсту, натянутому на подрамник и повернутому изображением к стене.

– Портрет в натуральную величину. Не правда ли, великолепно? Почти как живой – основатель столицы российской! Вот пригляжусь сейчас к мистеру Стрейсноу – возьму кисть в руки, трону холст – и оживет этот великолепный портрет! Воскреснет!

– Вам виднее, господин Закряжный, – подала голос Катя, – но мне портрет и так нравится. Я беспокоюсь только, чтобы он пришелся по вкусу Марии Федоровне, если уж ему суждено украшать Аничков дворец.

– Вдовствующая Императрица – она сейчас пребывает в Дании – доверила Катеньке проследить за ходом работ над этим портретом. Поручение первое, надо, чтобы Императрица осталась довольна, – важно заметил Ермолай Егорович.

– Пусть портрет остается как есть, – виновато попросила его супруга. – И так-то страшен государь, а если живинки ему подбавить... Не испугается ли Мария Федоровна?

– Не вижу ничего грозного в императоре, – созналась Брунгильда и взмахнула ресницами в сторону стройного молодого человека. – Господин Формозов, а какова ваша роль в этом деле?

– Мне поручено, мадемуазель, заниматься скучными вещами – следить за финансовыми бумагами. А Ее Величество соблаговолили заказать портреты императора Петра и для множества опекаемых Ею учреждений. Императрица приедет на следующей неделе, будет, скорее всего, инспектировать свои сиротские и воспитательные учреждения... – Помолчав, рассеянно добавил: – Хотя это может быть и бессмысленно.

– Бессмысленного в призрении сирот не вижу, – проворчал Ермолай Егорович.

Большой красивый лоб чиновника покрыла легкая испарина. Уголки рта, обведенного темными усиками, сливающимися с аккуратной бородкой, скривились:

– Значительная часть заказов поручена господину Закряжному, по мнению специалистов, он – непревзойденный мастер исторического портрета.

– Истинная правда! Что ни портрет – то шедевр! – поспешно вскричал страховой агент, он где-то задержался и появился в мастерской только что. – А упрямец не соглашается страховать свои полотна! Взываю к вам, милостивые государи, – объясните пользу полиса!

– Однако разговляться, так разговляться... – заторопился художник. – Не хочу слушать о полисах. Модест, доставай портвейн да Ерофеича, ты знаешь где... Куда же Аглаша запропастилась? Без нее как без рук...

Художник проворно освободил поднос от плошек со студнем и снова выскочил из мастерской, как оказалось, за недостающей посудой. Помешкав у полки с миниатюрами, чиновник последовал за ним.

После того как перед каждым гостем поставили тарелку, бокал, рюмку, разложили приборы, трапеза приняла оживленный характер.

Неясные флюиды носились в комнате. Разрумянившийся толстячок-агент нашел заинтересованного собеседника в лице добродушного тайного советника. Прасковья Семеновна украдкой переводила взор с мистера Стрейсноу на портрет на мольберте. Брунгильда с повышенным вниманием следила, чтобы тарелка сэра Чарльза не оставалась пустой. Англичанин нерешительно поглядывал на соленый огурчик, лежащий на тарелке перед ним; щеки британского гостя слегка порозовели. Приятное, мягко суживающееся к подбородку лицо молодого, лет двадцати пяти, чиновника то и дело обращалось к Брунгильде. Яркие полные губы господина Формозова светились слабой улыбкой, резные крылья прямого носа трепетали. Мура старалась не смотреть на юную фрейлину, которая с чарующими интонациями что-то щебетала наклонившемуся к ней, довольному Климу Кирилловичу, и вполуха слушала сумбурные речи своего соседа по застолью, хозяина мастерской.

Слегка захмелевший художник вскочил с поскрипывающего венского стула, задев доктора локтем, отчего тот неловко опрокинул кусок студня себе на руку.

– Простите великодушно, господин Коровкин, – запричитал художник, пропуская мимо себя направившегося вон из комнаты доктора. – Вы можете умыться на кухне, вторая дверь налево по коридору.

Высокий усач заходил по комнате, то и дело переставляя холсты, некоторые из них он поворачивал к гостям, чтобы те оценили его талант.

– Признаюсь, иногда и мне становится не по себе. Сижу один среди портретов – и все мне кажется – а ну как сольются эти плоские образы в один объемный? А ну как сойдет с полотна ожившая историческая личность?

Он двинулся к вожделенной модели.

– Господин Стрейсноу! Не могли бы вы поднять голову чуть-чуть выше?

Появившийся в дверях доктор смущенно отирал руки платком. Англичанин, с глубоким подозрением взглянув на мельтешащего в опасной близости от него хозяина, что-то пробормотал, встал из-за стола и отправился в прихожую.

– Куда он? – пролепетал страховой агент.

– Сэр Чарльз хочет сфотографировать нас, он пошел за фотоаппаратом, – пояснила Брунгильда.

Взволнованное общество начало обсуждать, как лучше расположиться вокруг картины, так, чтобы всем хватило места. Мужчины перенесли стулья от стола, женщины бросились к своим ридикюлям и достали зеркальца. Художник бегал из угла в угол и потрясал то пыльной треуголкой, то старым драным кафтаном, сожалея, что нет для гостей подходящих исторических костюмов. Наконец появился англичанин. Он невозмутимо остановился в отдалении и принялся настраивать аппарат. Живописная группа застыла с улыбками на лицах. В помещении повисла тишина.

– Attention! – Мистер Стрейсноу склонился над объективом.

И в эту минуту послышался явственный звук приближающихся шагов. Затвор щелкнул, сверкнула вспышка магния, англичанин распрямился, с недоумением глядя на запечатленных им людей.

– Всем оставаться на местах! – раздался за его спиной властный голос.

Англичанин вздрогнул и обернулся. Лицо его залила мертвенная бледность.

Взорам собравшихся предстал плотный господин – выше среднего роста, в фуражке и шинели. Он грозно сдвинул плоские белесые брови.

– Кто из вас господин Закряжный Роман Мстиславович?

– Я, ваше благородие, я и есть Закряжный, – робко двинулся вперед художник.

– Вы арестованы, милостивый государь!

– Но, Карл Иваныч, господин Вирхов, это недоразумение. – Клим Кириллович надеялся, что следователь, его старинный знакомый, обратит на него внимание. – Уверяю вас, здесь какая-то ошибка.

– Никакой ошибки нет, уважаемый доктор, – возразил следователь Вирхов. – А есть злостное кощунство и богемный цинизм. В святую пасхальную ночь! Убить беззащитную женщину!

– Какую женщину? Когда? – трясущимися губами прошелестел художник.

– Не лгите! – топнул ногой Вирхов. – Не притворяйтесь! Труп мещанки Аглаи Фоминой еще не остыл – и он вопиет к убийце этажом ниже...

Глава 4

– Итак, Матильда Яновна, продолжайте. Я вас слушаю.

Суровый взгляд следователя Вирхова был обращен на домовладелицу Матильду Бендерецкую, которая, терзая углы теплой серой шали, накинутой на плечи поверх нарядного палевого платья, сидела перед ним на слишком хрупком для ее массивной фигуры венском стуле. Дородная дама с пухлыми щечками и двойным подбородком, монотонным севшим голосом повторяла свои показания.

– Пришла я, значит, пан Вирхов, со службы, а я, хоть и католичка, но и православную веру уважаю – Христос-то один. А моя квартира находится на первом этаже, вы знаете, и хотя швейцара у нас нет, а дворник, с моего разрешения, разговлялся со всем своим семейством, дом был под моим присмотром. И я слышу, когда дверь хлопает, да и в окошко поглядываю. Тихо все было. Ну, выпила я рюмочку-другую, закусила, чем Бог послал, и стало мне скучно, и прислугу-то я на службу отпустила, одна в квартире. Дай, думаю, зайду к Аглаше, девушка она одинокая, смирная, работящая... Стучала в дверь, стучала, ответа нет. Смотрю, а дверь-то не заперта. Вздремнула, думаю, Аглаша, утомилась, решила зайти к ней. А как вошла, едва чувств не лишилась. Лежит, бедняжка, на полу, рученьки раскинула... В доме порядок, чистота, видно, что к празднику готовилась: все-то ее вышивки убраны, кулич и яйца, что накануне святила, на столе стоят... А полог у кровати откинут, а сама лежит, и вокруг головы ее красное, вроде как шаль ее новая, да только цветов не видно, и больно темная стала... Не сразу я и сообразила, что шаль-то вся кровью пропитана, уж и на половик затекла... А в луже и кость баранья валяется... Полированная, вершка три, наверное, будет, с виду на сечку похожа... Тут-то я и бросилась к Федору, к дворнику: послала его за околоточным, а сама сижу у дверей своей квартиры и дрожу как осиновый лист – не ждет ли и меня смерть лютая?