Нина Васина - Необитаемое сердце Северины Страница 5

– Я спросила, наточен ли нож, – кивнула Солодуха.

– Где нож? Какой нож? – подняла голову Северина.

– Если не растелится, резать будем, пока корова жива. Чтобы хоть мясо продать можно было, – разъяснила Армия. – Уж больно живот большой. Никогда у Мурки такого огромного пуза не было.

– Она растелится! Она подождет до завтра! – закричала Северина, глотая слезы. – Плевала я на ваше мясо!

Дверь коровника открылась, впуская Бугаева. Он осмотрелся, кивнул женщинам и спросил:

– А что у нас будет завтра?

– Завтра пятница, – объяснила Армия, – хахаль Любавы доставит ее на санях с работы. Севка заказала ветеринара. Обещали привезти.

Бугаев подошел к корове сзади и тщательно ощупал промежное место. Вытер руку о солому.

– Это какой хахаль? – спросил он. – У которого вороной жеребец с завода?

– Ну, – кивнула Армия.

– Мясо кому продавать будете? – спросил Бугаев, усаживаясь на перевернутое ведро.

– Никакого мяса! Мурка подождет ветеринара! – глотая слезы, крикнула Северина.

– Я к тому, что можно его разделать и заморозить. А весной – на рынок. Все дороже, чем на мясокомбинате.

– Убирайтесь немедленно, – приказала ему Северина, – а то я передумаю вам телочку продавать! А она крупная будет, такую телочку еще поискать надо!

– Телочка... бычок. Кто знает, чего там? – пробормотал Бугаев, но ушел.

Северина легла рядом с коровой на левый бок, стараясь как можно дальше просунуть левую ладошку под вспученный живот. Правую она положила сверху на брюхо Мурки.

– Ты это... Того... Не ложилась бы так близко, – предупредила ее Солодуха. – А ну как дернется – встать захочет, придавит насмерть.

Тетка Армия оголила свою правую руку и смазала ее маслом до локтя.

– Ну чего, Севка? Посмотрю, как там телочка идет? Отползай.

– Нет! – уверенно сказала Северина. – Не идет она. Затихла.

– Мало ли – затихла! Мурка уже подтекла.

– Нет! – повторила Северина.

Мурка стала дышать спокойней. Судорожные подергивания задних ног прекратились. Женщины прошлись по коровнику.

– Чего, так и будешь тут лежать? – спросила Солодуха.

Северина осторожно вытащила левую руку, правой поглаживая живот коровы. Встала, вышла из коровника. Женщины переглянулись. Армия пожала плечами. Северина быстро вернулась. Положила возле Мурки побольше сена. На сено – принесенную старую телогрейку. Села на нее и достала из кармана кусок домашнего сыра в белой тряпице. Развернула. Разломила сыр на три куска.

– Угощайтесь.

Армия села рядом на телогрейку. Взяла масляной рукой желтоватый кусок сыра, больше похожий на прессованный творог. Солодуха стала на колени и отломила немного. Положила в рот и начала мять его языком. Тетка Армия откусила много и набила рот, жуя с закрытыми глазами и покачиваясь от удовольствия.

– Ох, и хорош у тебя сыр, – похвалила Солодуха, перестав плямкать. – У матери твоей Варвары, царство ей небесное, всегда был лучший сыр. А у тебя еще лучше!

Армия достала из кармана четвертинку хлеба. Пахнуло так, что Мурка подняла голову, шумно втягивая воздух ноздрями. Женщины замерли. Северина положила ладонь на живот коровы. Мурка простонала завистливо и уронила голову.

– Сев, а Сев, – сказала шепотом Солодуха, – ты заметила, сколько я на коленках стою? И ничего! Давеча так навернулась у колодца, думала – кости уже не соберу или замерзну насмерть, пока кто хватится. И подняться ведь боюсь – все кружится каруселью. А потом стала на четвереньки и потихоньку, потихоньку доползла до дома. Вот какие коленки у меня теперь. А с прежними-то никогда бы не доползла. Спасибо, душа-девица, дай бог тебе мужа уникального, какого ни у кого нет!

– Какого мужа? – прищурилась тетка Армия.

– Уникального... – уже не так уверенно повторила Солодуха.

– Где ты слово-то такое откопала, – покачала головой Армия. – Вот ведь всегда по жизни как скажет что – хоть стой, хоть падай! Уникального! Нет, чтобы пожелать доброго да здорового, чтобы умел и с оружием любым справиться и погладить между ног так, чтобы...

От толчка Солодухи в плечо Армия замолчала и закрыла рот ладонью. Солодуха не удержала равновесия и завалилась набок.

– Солодуха, сколько тебе лет? – спросила Северина.

– Вроде, восемьдесят, – ответила та, оставшись лежать, привалившись к Армии. – Я крестины твои помню, – она опять толкнула Армию кулаком в бок. – Не пискнула, когда тебя в купель сунули! Отец-то ее мальчонку хотел. Сказал тогда, что бой-баба вырастет. Вот уж, прости мою душу грешную, вырослотак выросло. А из меня какая крестная – двадцать лет было...

– Не может такого быть, – категорично заявила Армия.

– Говорю – двадцать!

– Не может быть, чтобы мне уже шестьдесят стукнуло. Поэтому – замнем для ясности. Пробуйте хлеб.

Солодухе Армия выковыряла мякиш и полила его подсолнечным маслом из бутылки. Остаток поделила с Севериной. Теперь Северина набила рот теплым хлебом и покачала головой – как вкусно! Доели сыр.

– А как на ровном береш-шку я пасу коровуш-шку... – тихо, почти шепотом, затянула Солодуха.

– А моя коровушка – девушка-молодушка... – поддержала ее тихонько тетка Армия. – А за ей пришел бычок – неказистый мужичок. Он сердитый и лихой, у ево зуб золотой... Ох, мамушка родная, не отдай за подлова-а-а...

Они затихли, думая о своем.

Северина спит, свернувшись калачиком на телогрейке. Спокойно и мощно дышит корова, ее живот поднимается-опускается, покачивая прислонившуюся Северину. Пахнет коровьим навозом, подсолнечным маслом и совсем чуть-чуть свежим хлебом.

– Замерзаю, однако, – подала голос Солодуха.

* * *

Северина открыла глаза и ничего понять не может – будто в мешке лежит. Кое-как руками разгреблась и увидела над собой Мурку: стоит, смотрит спокойно, без боли в глазах. Сама Северина лежит в козьих шкурах – четыре насчитала. Пошла в дом. Обнаружила спящих за столом тетку Армию и Солодуху: лежат головами к пустой бутылке. Пили из чашек с синим ободком с позолотой – мамин чайный сервиз. Северина чашки вымыла, картошки начистила, поставила вариться. Сама – начеку, все прислушивается. Отнесла Мурке пойло. Корова пить не стала, стоит и слушает себя – что внутри.

Картошка сварилась. Северина полила ее маслом, нарезала мелко лучок с чесноком и посыпала сверху. Поставила на стол. Вкусный запах пошел на весь дом. Зашевелились женщины за столом. Головы подняли, посмотрели на кастрюлю с парком над ней, потом – друг на друга, как первый раз видят, потом – на Северину и быстро очнулись.

– Что? – удивилась Северина.

Ощупала голову, а платок пуховый весь в сене. Было заботы потом выковыривать, когда гости ушли. А ушли они сразу как пристыженные, и бутылку пустую унесли, и еще тетка Армия напоследок сказала, что посадит Солодуху на старости за поганое пойло. Так что Северина одна ела. Часов пять она в доме убирала да бегала к коровнику и обратно. Потом села и затихла. И вдруг представила слонов. Целое стадо. Идут не спеша и важно через их речку, а на берегу пасется корова Мурка, и слоны ее вежливо обходят. Хорошо стало Северине. Спокойно. А там и Любава со своим сожителем прикатили на санях. И ветеринара Колю привезли. Сани знатные – полозья спереди загнуты завитушкой, дерево отполировано, а на сиденье настоящая медвежья шкура лежит. Хозяин саней набросил на своего жеребца одеяло и пошел в дом картошку есть – еще теплая была, потому что Северина кастрюльку хорошенько укрыла. Любава побежала домой к матери Елке, которую не видела с понедельника, и еще баньку протопить – мужикам обещала. А ветеринар отдал Северине тулуп, сам пошел в коровник. Закатал там рукава, надел резиновый фартук, расстелил на лавке сумку-разворотку с инструментом страшным-престрашным и еще шприц заготовил. Мурка стоит как вкопанная – не шелохнется, а дышит часто. Ветеринар Коля послушал ее живот эндоскопом. Он Северине два года назад все инструменты показал, перечислил их названия и для чего нужны, потому что прочил ей по жизни ветеринарное будущее, но Северина запомнила только эндоскоп. Ветеринар Коля эндоскоп убрал, налил себе на руку из большого пузырька масло, как тетка Армия ночью. Потом подмигнул Северине и сказал:

– А завари-ка мне, девочка, чаю покрепче. Пачку моего грузинского на пол-литровую банку. Возьми в чемоданчике.

И Северине сразу стало хорошо и спокойно, как будто слоны прошли.

* * *

Феликс после посещения музея ночью не спал. Только глаза закроет, как тучи бабочек начинают кружиться над головой, засыпая его пыльцой. Тошно становилось и дышать нечем. Феликс стал «отстреливать» их взглядом – бабочки падали одна за другой, Мамонтов-младший уже в дреме представил мозг бабочки – не больше рисового зернышка... Дернулся и очнулся.

На рассвете, совсем измученный, он подошел к балконной двери, потому что голуби прилетели и начали гундеть. Стоял и с гримасой брезгливости на лице смотрел на пару голубей, постоянно гадящих на перила, которые с наступлением тепла приходилось драить металлической щеткой. Присмотрелся к голубю покрупнее. Птицы, вероятно, заметили человека сквозь стекло, затихли и уставились на него – каждая одним глазом. Феликс попытался представить себе мозг голубя, даже вспомнил строение птичьего черепа. Голубь покрупнее покачнулся, его глаз затянулся голубой пленкой, и птица комом свалилась на балкон. Второй голубь сразу улетел. Феликс открыл балконную дверь, с шумом отодрав при этом утеплитель с липучкой, и плохо соображая, уставился на валявшуюся без признаков жизни птицу. Выставил ногу и потрогал голубя шлепанцем. Закрыл балкон, не в состоянии оценить происходящее. Побрел в кухню, зевая и вздрагивая от воспоминания заплывающего пленкой птичьего глаза.