Лео Мале - Французский детектив Страница 5

— Видите ли, инспектор, он был, конечно, не святой, — продолжал я. — Хотя Ленанте не принимал целиком доктрину экстремистов, видящих в преступлении средство борьбы с несправедливостью общества, он не был против нее. Насколько мне известно, он был замешан в какой-то истории с фальшивыми деньгами. Вот почему я сказал вам об отпечатках пальцев. В общем, в тюрьме он побывал, точно?

— Точно. Оттяпал два года.

— Ну вот. Когда я с ним познакомился, он вел себя смирно, но чувствовалось, что хотя он и не поддерживает экстремистов открыто, рано или поздно снова поддастся их влиянию. А я считал, что всякий, кто вступает в открытую борьбу с обществом, не должен иметь особых примет. У полиции и так достаточно способов обнаружения рецидивистов. А татуировка — верный путь к тому, чтобы засветиться.

Парень в халате вытаращил глаза. Инспектор ухмыльнулся:

— Из молодых, да ранний. И старому могли хорошо присоветовать.

— Я сохранил это качество, — откликнулся я.

— Ладно. А где же вы все-таки познакомились с этим правонарушителем?

— Недалеко отсюда. Это даже забавно, как недалеко он ушел за тридцать лет. Я познакомился с ним в общежитии вегетальянцев на улице Толбиак.

— Вегетарианцев?

— Нет, старина, вегетальянцев. Чему только вас учили в школе? Вегетарианцы не едят мяса, не позволяют себе молочные продукты и яйца. Вегетальянцы же питаются — скорее, питались, так как я могу говорить лишь о тех, кого знал, а существуют ли они еще в природе, мне неизвестно, — так вот, вегетальянцы не признают ничего, кроме растительной пищи, разве что с капелькой постного масла. Были и такие, что считали употребление масла нарушением правил, а один утверждал даже, что растения надо есть прямо на месте их произрастания на четвереньках.

— Серьезно? Ну и публика!

— Да, публика странная. Я всю жизнь провел среди чудаков. Так что в памяти собралась целая коллекция.

Он указал на лежащее перед нами тело.

— А Ленанте? Нам известно, что он не курил, не пил, не употреблял мяса. Он что, тоже из этих чокнутых?

— Нет. То есть для вас он, может быть, тоже чокнутый, но это был человек другого сорта. Вот вам один случай. В какой-то момент своей жизни он был почти что бездомным бродягой. Перебивался кое-как, поесть ему случалось не всякий день. И в это же самое время он был казначеем какой-то группы. Его выбрали до того, как он так опустился.

— Ясно. Прикарманил общие денежки?

— Как раз нет. В кассе было полтораста или двести франков — хорошие деньги в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Товарищи поставили на них крест и даже не заговаривали с ним об этом, думая, как и вы, что он залез в общую кассу. Нет и нет. Он, бывало, голодал несколько дней кряду, а к копилке не притрагивался. Ведь это были деньги товарищей, его организации. Вот что за человек был Альбер Ленанте, когда я с ним познакомился!

— Одним словом, благородный злодей!

— Все люди таковы, независимо от их политических, философских или религиозных убеждений. Ни совсем хорошие, ни совсем плохие. Вам, полицейскому, это известно лучше, чем кому бы то ни было.

— Для меня он чокнутый.

— Потому что иногда был чрезмерно честен?

— Чокнутый он, — повторил Фабр. — Вы правы, всю жизнь вы знались только с чокнутыми.

— Ну, старина, это не слишком любезно по отношению к вашему шефу и моему другу комиссару Флоримону Фару.

— Вы и по моему адресу решили проехаться? — прозвучал насмешливый голос.

Я обернулся. Передо мной стоял незаметно подошедший начальник Центрального отдела криминальной полиции. Я пожал протянутую руку и присвистнул:

— Самое обыкновенное нападение, не так ли? И вы лично обеспокоились из-за этого самого обыкновенного нападения? Неужели и вы тоже гробите на пустяки деньги несчастных налогоплательщиков?

— Не без этого, не без этого, — улыбнулся он. — К тому же жертва нападения — из ваших знакомых, а это значит, что делом стоит заняться вплотную. Когда Фабр узнал от медсестры десятой палаты, что какой-то тип, не выпускающий изо рта трубку в форме бычьей головы, явился к некому Авелю Бенуа, он сразу же мне позвонил. И без фамилии было ясно, о ком идет речь: типов, не расстающихся с трубкой в форме бычьей головы, не так уж много. И к тому же мы знали, что этот парень, — он кивнул в сторону катафалка, — интересовался Нестором Бюрма. Я приказал Фабру связаться с вами и сам приехал узнать результат встречи.

Он повернулся к подчиненному, вскинув подбородок.

— Я думаю, шеф, на этот раз у нас не будет с ним неприятностей, — ответил тот. — Он не сразу опознал умершего, что вполне понятно…

— В последний раз я его видел году в двадцать восьмом, — сказал я.

— …но когда вспомнил, — продолжал инспектор, — охотно рассказал все, что знает. Я внимательно наблюдал за ним все это время. Не думаю, чтобы он ломал комедию.

— Я тоже не думаю, — сказал Фару (очень любезно с его стороны). — Однако предпочитаю выяснять до конца все дела, даже самые незначительные, в которых всплывает, пусть случайно, имя этого чертова частного сыщика. Итак…

Он пристально посмотрел на меня.

— Так, значит, вы говорите, что ваш последний контакт с Ленанте относится к тысяча девятьсот двадцать восьмому году?

— Да. К двадцать восьмому или к двадцать девятому.

— А с тех пор?

— С тех пор ничего.

— Почему вы пришли навестить его? Вы узнали о том, что с ним случилось, из газет?

— А разве в газетах об этом писали?

— Не знаю, но такое возможно. Какие-нибудь три строчки в колонке об агрессивных выходках арабов. Такого хватает.

— В газетах я ничего не видел.

— Ленанте ему написал, — вставил инспектор.

— Вот оно что!

Я рассказал о письме. Фару захотелось его посмотреть. Я повторил ему ту же байку, что и его подчиненному.

— Но это не все, — продолжил я. — Пожалуйста, объясните мне, что в самом деле происходит? Я не собираюсь вмешиваться в вашу работу, но все же… Мне известно только, что человеку, которого я не видел тридцать лет, нанесены ножевые ранения. По-видимому, арабами, если я правильно вас понял…

Фару кивнул.

— …что он хотел меня видеть, не знаю почему; что дома у него хранились вырезки из газет, касающиеся моих расследований. Не могли бы вы сообщить мне побольше?

— Охотно, — сказал шеф. — На этот раз я могу позволить себе широкий жест, поскольку это дело не из тех, на которых вы, Нестор Бюрма, делаете себе рекламу, выставляя на посмешище нас, полицейских на грошовом жалованье… Хотя с вами ни в чем нельзя быть уверенным. Эта история с письмом может все изменить. Посмотрим. Как бы то ни было, не вижу препятствий к тому, чтобы поделиться с вами тем немногим, что нам известно. Может быть, и вы нам что-нибудь подскажете…

Он нахмурил густые брови.

— Заметьте, я вовсе к этому не стремлюсь, так как одному Богу известно, куда это все может нас завести, но пренебрегать не стоит ничем.

— Слушаю вас.

Комиссар огляделся вокруг.

— Сменим обстановку, — предложил он. — Вам здесь не надоело? Терпеть не могу стиль вампир. Нам здесь больше нечего делать, не так ли, Фабр?

— Так точно, шеф.

— Ну, так найдем себе местечко повеселее!

— Это ваша-то контора — веселое местечко? — ухмыльнулся я.

— А кто говорит о конторе? Пойдем в бистро.

— Это лучше. Не так официально. Тем более что мне срочно требуется аперитив: надо оправиться от пережитых волнений.

Фару рассмеялся. Он указал на сторожа в сером халате, который задвигал в морозильную камеру катафалк с телом Альбера Ленанте под скрип колесика, требовавшего смазки.

— Аперитив, чтобы помянуть вашего приятеля, признававшего только воду, — вам это не кажется забавным, Бюрма?

Я пожал плечами:

— Ленанте исповедовал терпимость.

Глава 3

1927 год. Анархисты в общежитии вегетальянцев

Широкий оконный проем, через который проникал дневной свет в общую спальню, делал ее слегка похожей на мастерскую художника. Это сходство усиливалось благодаря одежде некоторых ее обитателей, щеголявших в бархатных штанах и блузах с галстуками-бантами. То были анархисты из малообеспеченных и прочие ниспровергатели основ, перебивавшиеся на средства, добытые более или менее законным путем. Верхние стекла окна оставались прозрачными, нижние же до середины были замазаны тусклой белой краской. Этого требовали стыдливость и (главным образом) предписание полиции, предохранявшее тихих и добропорядочных обитателей буржуазного дома в стиле модерн, расположенного напротив, по другую сторону улицы Толбиак, от лицезрения полу- и просто голых мужчин. Кто-то, страдавший, по-видимому, острым приступом клаустрофобии, проковырял ножом глазок в слое белой краски, через который, как в тумане, можно было видеть улицу. Различимый через глазок пейзаж был не из самых привлекательных. Подросток, прильнувший к стеклу, не понимал, ради чего тот, кто потрудился проделать это отверстие, пошел на риск навлечь на себя наказание вплоть до изгнания из этого пристанища, где за пятнадцать франков в неделю можно было спать сколько вздумается. Ведь не ради же этой угрюмой картины?