Сергей Сибирцев - Привратник Бездны Страница 5

Когда-то в далеком младенчестве в какой-то мелкой потасовке мне досталось коленном в пах. Помню мерзкий приступ тошноты, который держался час или чуть больше. Сейчас я плавал в иной тошноте. Качественно иная боль вобрала всего меня в свою плотную безмерно безжалостную пасть. Эта незримая пасть выдавливала меня, мои распухшие мозги, точно я существовал целиком в неком чрезвычайно пластичном хрупком тюбике.

Весь я - клейкая гелиевая паста, - я под прессом титанических плит, не сдвигаемых целое тысячелетие...

Разумному человеку терпеть подобное измывательство от боли долго нельзя, можно сойти с ума, - вернее, даже следует сойти с круга обыденных ценностей, которыми так всегда дорожит глупое существо, кичащееся смешным автопрозвищем - хомо сапиенс...

Меня отбросило к стенке с такой стремительностью, что моя макушка впечаталась в старый настенный пыльный ковер с силой слепого тарана.

Вероятно, это двойное ударно-убийственное действие и породило странный медицинский феномен, когда я не то минуту, не то целый час балансировал между бытием и не-бытием, умудрившись не соскользнуть ни в какую из этих пропастей.

Причем уши мои, или то, что подразумевается под слухом, находились вне корчащегося тела, хватающего верхушками легких какие-то микродозы воздуха. Безусловно, я слышал человеческие голоса. Единственно - не понимая значения слов, предложений, интонаций.

-Ишь, как захорошел, пидер! Совсем не подохнет, а?

- Мальчик, я профессионал. Я знаю подход к скотине. Интеллигент, заметь, самая живучая скотина. Отец Сталин о сем чудесном факте, знал не понаслышке. И всегда умилялся их живучести. Порченый народ - он всегда живуч, как таракан. Этот тараканий народ, мальчик, форменный патологический мазохист. Он обожает - унижение. Мальчик, сделай милость, унизь моего оппонента действием.

- Думаешь, трахнуть пидера, а?

- Мальчик, это твои проблемы. Прессуй, только без боли. Вольдемару достаточно пока перчика. Пока.

- Гнетешь, да! За фраера держишь, да?!

- Мальчик, ты делай дело. И поменьше рефлексий. Не шебарши. До утреннего гимна наш интеллигентный оппонент обязан поделиться информацией.

Я не сразу сообразил, что плотный горячий зев чудовища более не обволакивает всего меня, но лишь методично пережевывает, смакует мой истерзанный желудок, дотягиваясь и до мошонки, видимо, превращенной всмятку. Желудок мой безропотно ворочался, иногда как бы вырываясь из цепких плотоядных уст, помогая себе рвотными мерзкими позывами-судорогами.

Я плавал в растопленном собственном подкожном жире, скользил по мутной утягивающей пленочной поверхности сознания, пытаясь разбудить, растормошить в себе, укрывшуюся с головой, злость. Злость к самому себе. Такому непроворному, такому ничтожному телом и духом. Такому...

Возвратиться к самому себе, к своему похеренному мужскому "я" помог внешний раздражитель. Раздражитель, с градусами не обжигающего любимого бодрящего утреннего кофе, а скорее, спрогоряча подогретого чая...

Буквально на меня, страдающего, но исключительно живучего интеллигента, азартно справлял малую нужду коренастый пришелец, реагирующий на псевдоним: "мальчик".

Таким тривиальным зековским манером меня унижали. Потакая, так сказать, моим высоколобым "порченым" воззрениям-привычкам.

Главным объектом унижения, разумеется, было лицо оппонента. Вовремя среагировать я не сумел. Впрочем, и не успел бы, ворочаясь на правом боку, завернувшись в жалкое подобие человеческого эмбриона, с болезненно сплюснутыми веками, с руками пропущенными в низ живота, поближе к отшибленным беззащитным ядрам, запоздало, оберегая их смяточную порушенную природу.

Моча "рефлектирующего мальчика" оказалась на диво ядовитой, добросовестно зашторенные глаза защипало, заломило.

Принял приличную дозу чужеродной влаги и нос, который тут же неудержимо засвербило, шибая прямо в мозги мерзопакостным озоном.

Слепо двигая орошенной головой, я уткнулся в подушку, и тотчас же попытался укрыться ее родной слежало-пуховой броней...

Мое естественное брезгливое движение не осталось без внимания:

- Вован! Попытка к бегству больно карается... В очко стакан вобью! Умри на момент!

Дрожа и омерзительно ворочаясь под душистым "душем" "мальчика", воображая себя контуженым выползнем-слизняком, я между тем ощупью подбирался к одной очевидной простейшей мысли: что, в сущности, умереть не страшно! В эту ночь я позволил над собою, над своей человеческой сутью, производить всевозможные нечеловеческие опыты... И между тем, я все еще живой! Все еще рассуждающий и комментирующий действия человекоподобных существ, которые, вероятно, давно относят себя к некой надчеловеческой расе, которой отныне все позволено...

Я, слизняк, свыкся с мыслью, что эти братцы - и есть посланники той непостижимой разумом сущности, которая зовется смерть...

Разве эти ничтожества могут претендовать на звание: посланник вечности?!

Безусловный животный инстинкт: ж и т ь - не пропал, не растворился под прессом боли и прочих уничижающих упражнений.

Пропало иное, - страх мгновенного несуществования сейчас, - здесь, сию секунду.

Страх перед мигом небытия исчез с такой странной неуловимостью, точно трусливый единственный свидетель...

Я, наконец, понял, каким могущественным преимуществом я наделен...

В сущности, преимущество мое перед этими ночными непрошеными тварями - одно. Но зато какое!

Этим существам, по привычке обряженным в человеческие оболочки, - им, вечным смертникам никогда не постичь, что такое есть русская недотепистая интеллигентская суть, - само существо русской простодушной души бессеребренницы...

Не случись этой аллегорической ночи, - я бы не решился тревожить втуне столь не повседневные понятия, предполагающие некоторую литературную высокопарность, возможно неуместную пафосность...

Ничего подобного! Всё к месту. Всё ко времени.

Преимущество мое в одном: в абсолютной свободе собою.

В моем личном подчинении находился мой разум.

Моя внешне поверженная человеческая сущность, которая зовется душою, пока еще (слава Богу) довлела над моими эмоциями, над мозгами. Сердце и голова были в моем распоряжении.

Эта невообразимая позорная ночь станет моим звездным часом.

Эта нечеловеческая ночь вернет мне - самого меня!

Возвратит мне - меня...

Меня, привыкшего прикидываться около послушным столичным обывателем. Обывателем, давно растерявшим почти все свои более-менее приглядные черты русского интеллигента.

Интеллигента в третьем поколении.

Интеллигента, прежде всего по мироощущению, мировосприятию, по способу существования...

Интеллигента, служащего нынче не за идею, но добывающего приличные наличные "престижной" службой в частном коммерческом Банке с характерным новомодным новоязовым прозвищем: "Русская бездна"...

Я, нынешний интеллигент, с элитарным образованием и обширными элитарными познаниями в элитарной области...

Я, примерный рядовой служака, в качестве охранника-оператора, отбывающего (сутки - два дня отсыпа) смену внутри основного подземного бункера - депозитарного хранилища частных сокровищ: "черных" валютных касс, драгоценностей, слитков золота, ценных бумаг...

Я - добровольный сторож невидимых мною, а впрочем, и невиданных сказочных банковских ресурсов и прочих частных сокровищ, неизвестно откуда взявшихся, - из ничего...

Разумеется, вещественные эквиваленты этих "ресурсов" всем, и мне в том числе, доподлинно известны и знакомы: недра, земля, строения, людские ресурсы: мозги и руки, - при недавней советской власти как бы ничьи, как бы государственные, как бы всеобщие - принадлежащие всему тихо одураченному, тихо спивающемуся, тихо деградирующему народонаселению, мыкающемуся и скверно оседлому (за исключением малой в основном околичной русскоязычной части) на необъятных, неохватных цивилизаторским чужезападным завидущим оком, имперских русских просторах...

Я вроде добросовестного, профессионально натасканного пса сторожу экспроприированное имперское добришко.

Сторожу уже вторую осень, старательно отрабатывая достаточно калорийную миску похлебки.

О моем хлебном теперешнем месте осведомлены два существа: бывшая жена и Фараон, который до сих пор весьма негативно воспринимает мои (всегда неожиданные, а, следовательно, подлые) отлучки на целые сутки.

Моё, так сказать, тяжелое саркастическое отношение к месту службы зиждется не на идейной платформе легального посткоммунистического куража (в сущности, когда позволено орать, рисовать-тащить красные транспаранты - это уже не кураж), а всего лишь блюдя смысл известной киношной реплики знаменитого актера Петра Луспекаева, создавшего образ истинного русского человека: "За державу обидно..."

Да, мне стыдно и обидно за себя, что меня (пусть и бывшего интеллектуального труженика), русского интеллигента запросто можно унизить, говоря ихним новорусским сленгом - наехать, уничтожая словесно, уничтожая пакостными действиями...