Михаил Литов - Московский гость Страница 50

А вот вопрос, по чьей вине рухнул на митинге помост, без ответа остаться не должен. Разумеется, по вине "тяжеловеса" Коршунова. И не проливает ли чудовищное, карнавально-фантасмагорическое поведение вождя особый свет и на неподдающиеся объяснению с позиций здравой человеческой логики события вроде таинственной гибели достойного члена ячейки писателя Членова и не менее таинственного исчезновения "красного банкира" Иволгина?

Наиболее горячие головы заговорили о необходимости уголовного преследования столь осрамившегося вождя. Образумилов снисходительно усмехнулся на это и призвал товарищей не пороть горячку. Членова не воскресишь, а Иволгин, надо думать, перенес свою коммерческую деятельность в страны с более благоприятным климатом, так что никаких положительных результатов от расследования ждать не приходится. Оно лишь возбудит нездоровое любопытство в колеблющихся, болотистых массах, а бесчисленным врагам партии даст импульс для новых нападок на нее. Поэтому предавать огласке почти доказанное участие Коршунова в умерщвлении и исчезновении некоторых товарищей (можно припомнить и еще кое-кого помимо названных) нецелесообразно. Напротив, интересы дела требуют тихого отстранения Леонида Егоровича от руководства ячейкой. Будем жить и действовать так, словно никакого Леонида Егоровича никогда не существовало на свете и его имя ничего нам не говорит.

Коршунову в порядке исключения разрешили принимать критику не в обычной позе провинившегося товарища, т. е. когда такой товарищ стоит опустив голову под огнем безусловно справедливых обличений и безропотно отдается оправданной исторической необходимостью растяжке, которая из мелкотравчатого шкодника превращает его в отъявленного негодяя и матерого преступника. И как бы в благодарность за снисхождение ячейки к его немощи Леонид Егорович, все долгие часы заседания пролежавший на диване как в гробу, ни словом не возразил на выдвинутые против него обвинения и приговор коллег принял спокойно, желая одного - поскорее вернуться домой.

Мягкотелов, и сам недавно переживавший кризис семейного бюджета, с порога уяснил, как болезненно отразилась на благосостоянии коршуновской семьи внезапная отставка Леонида Егоровича. О его возвращении к прежней профессии журналиста не могло быть и речи, пока он не обрел форму, поэтому его жена, на чьи слабые плечи легла вся тяжесть добывания средств к существованию, домогалась для него статуса безработного, а может быть, и пенсионера. Но сам Леонид Егорович и пальцем не шевелил ради того, чтобы играть в жизни хоть какую-то оплачиваемую роль. Он предпочитал валяться на кровати, предаваясь своим печалям, и это ужасно сердило его благоверную. Она, между прочим, ставила мужу в упрек, что он с недостаточной ловкостью пользовался служебным положением во имя обеспечения грядущей неизбежной осени, чтобы не сказать зимы, своего существования.

Этот упрек, высказанный вслух, в присутствии гостя, настроил Антона Петровича в пользу недавнего врага, ведь и он сам тоже не пользовался в корыстных целях тем, что женщина назвала служебным положением. Оба они были, а до известной степени и остались идеалистами. Купленное ценой предательства выздоровление бросало на идеализм тень, да и покоившаяся на кровати бесформенная туша мало отвечала требованиям идеального, зато никто не назовет их ворами, приспособленцами, волками в овечьей шкуре... никто не посмеет сказать, что под личиной передовых политиков скрывались обыкновенные жулики и проходимцы! Их приближение к идеальному состоит в том, что они были и остаются лучше, чище, выше своих партий и своего времени.

И когда Антон Петрович, присев рядом с кроватью на стул, внимательно и заинтересованно всмотрелся в неизбывное, жалкое несчастье Леонида Егоровича, когда бросил жалостливый взгляд на его голову, служившую теперь, казалось, лишь бесполезным придатком к огромному туловищу, ему радикально перехотелось кичиться перед этим живым символом опасностей чревоугодия неким загадочным фокусом, благодаря которому он вернул себе здоровый вид и как бы оставил извечного противника в дураках. Что-то большое, значительное и трепетное превозмогло в нем маленькую самодовольную радость. Но Леонид Егорович, который не мог сознавать внутренних подвижек гостя и полагал, что не кто иной как враг пришел насладиться его унижением, думал лишь о том, как бы сохранить свое лицо, не опуститься до проявлений горя и отчаяния перед этим ничтожеством и, наконец, что бы сказать такое, что даже и в унижении было бы его торжеством и победой. Так они дышали одним воздухом и молчали, и каждый думал о своем и чувствовал свое, пока лежачий Леонид Егорович, смотревший на бодрого и в сравнении с ним цветущего Антона Петровича с угрюмой ненавистью, не проговорил членораздельно, хотя и с каким-то затаенным, очень глухим надрывом:

- Ленин и теперь живее всех живых.

И он взглянул на либерала испытующе, силясь передать ему то волнение, которое переживал сам, высказав свое сакраментальное и безупречное с точки зрения логики и научной достоверности суждение.

- Да перестаньте! - мигом взорвался гость. - Это миф, а вы выдаете его за чистую правду. Как можно! Вы же совсем не глупый человек. Так бросьте все эти ваши идиотские штучки, эти домыслы и гиперболы, рассчитанные на безмозглых ослов, не о том вам следует теперь думать!

Хотя этот гость и кричал на него, Леонид Егорович уловил в его голосе искреннее участие.

- А о чем же? - спросил он еще недоверчиво.

- О том, как жить дальше, как поправить свое материальное положение, прокормить себя и семью...

- Но я болен, мне положен постельный режим... Что тут поделаешь?

- Надо взять себя в руки, - наставительно произнес Антон Петрович.

Леонид Егорович судорожным шевелением рук показал, что хотел бы всплеснуть ими, а в некотором смысле и всплеснул, поскольку раздобревшая плоть для символических жестов не такая уж великая помеха.

- Боже мой, он учит меня! А давно ли вы сами валялись на больничной койке, менее всего заботясь, чем и как кормится ваша жена?

- Но вы же видите, я поправился.

- Не знаю, как это вам удалось. - Больной не без иронии поиграл бровями. - Мы были в одинаковом положении... Раз поправились вы, должен был поправиться и я, но этого не случилось. Да, я немного завидую вам, однако я не осуждаю вас, если вы пошли на кое-какие шаги...

- Никаких шагов не было! - тревожно перебил Мягкотелов. - Вам не в чем обвинить меня!

- Погодите, дайте мне договорить. Я вас ни в чем не обвиняю. Вам просто повезло. Со своей стороны должен сообщить, что имеются улучшения и в моем состоянии. Я не худею, но у меня теперь вполне нормальный стул, а это уже кое-что, согласитесь! Я ем без отвращения. Помните больничную кашу, от которой нас тошнило? Так вот, сейчас я ем с удовольствием.

Антон Петрович резко прервал хвалебную песнь о медицинских успехах, которую затянул горько смеющийся над ударами судьбы Леонид Егорович:

- Вам надо ходить. Встать и ходить!

- Куда? Куда мне идти? Ноги меня почти не держат, я с трудом добираюсь до туалета. И никто не знает, что я должен сделать, чтобы сбросить лишний вес. Антон Петрович, это колдовство! И с вас сняли чары, а с меня нет. За что с нами так обошлись?

- Пусть и колдовство... но дана же человеку на что-то сила воли!

- И вы победили чары силой воли? Не смешите! У меня никогда не было меньше воли, чем у вас. Подумайте сами, что такое болтунишка демократ и что такое дисциплинированный, беззаветно преданный делу партии коммунист. И вы поймете, у кого сила воли, а у кого одни мыльные пузыри. Может, я и остаюсь толстым таким потому, что не сгибаюсь под ударами, не лижу пятки врагам, а вы... вы... с какой же это стати вы очутились в штате мэрии, если...

Антон Петрович предостерегающе поднял руку.

- У меня то преимущество, - сурово заявил он, - что я могу встать и уйти. А вы останетесь здесь без помощи. Инвалид, с трудом добирающийся до сортира. И не сегодня завтра вас бросит жена.

Леонид Егорович сделал вид, что не услышал замечание о его жене, словно невзначай оброненное собеседником. Он с притворным безразличием осведомился:

- Вы собираетесь мне помогать?

- Я помогу вам лишь в том случае, если увижу, что вы хотите выздороветь, встать на ноги, а не гнить на этой кровати.

- Но в чем будет состоять ваша помощь? Вы дадите мне денег?

- У меня их не так много. Нет, я научу вас держаться на ногах, ходить... я возьмусь за вас! - И Антон Петрович шутливо погрозил Коршунову пальцем.

Укрепившись в своих добрых намерениях, он стал приходить к расслабленному почти каждый день, увещеваниями, а когда и угрозами выволакивал его из постели и заставлял совершать круги по комнате. Работа была непростая, для больного мучительная и порой казавшаяся ему бессмысленной. Коршунов время от времени оказывал сопротивление и проклинал самозванного лекаря, но все же больше для виду, понимая, что тот действительно желает ему добра. Но не очень-то по душе было Леониду Егоровичу принимать добро из рук человека, которого он по-прежнему считал непримиримым врагом. Да и не вполне чистым представлялся ему этот акт чуть ли не самопожертвования, нет-нет да и одолевало его предубеждение против Антона Петровича, закрадывалась мыслишка, что только потому он и возится с ним, что и сам оказался в положении отлученного, отверженного. А поскольку отлученность Мягкотелова, на словах добровольная, выглядела весьма подозрительно, Леонид Егорович иной раз позволял себе думать, что Антон Петрович своим навязчивым милосердием попросту искупает перед ним некую тайную вину.