Ирина Мельникова - Агент сыскной полиции Страница 51

— Чему обязана, господа?

— Вы, Завадская, напрасно корчите из себя знатную дамочку, — поморщился Тартищев, — я б на вашем месте поостерегся вести себя подобным образом.

Для меня одинаково, что Семка-колодник с рваной ноздрей, что вы, дочь польского шляхтича, которому все отрадно, коль России накладно.

— Не смейте трогать моего отца! — с расстановкой и сквозь зубы произнесла Завадская. — Вы его мизинца не стоите!

— О, упаси, господь! — воздел руки к небу Тартищев. — Кому он нужен, ваш папенька?

Завадская не ответила на этот почти риторический вопрос, лишь окинула Тартищева мрачным взглядом, кивнула на Алексея и процедила — Уберите этого юного провокатора! Иначе ничего говорить не буду!

— Этот провокатор тебя от уркагана спас, а ты лаешься! — почти миролюбиво произнес из своего угла Вавилов и поинтересовался:

— Ты хотя бы представляешь, что тебя теперь ожидает?

— Не смейте говорить мне «ты»! — почти прошипела Завадская, отвернулась от Вавилова и с ненавистью посмотрела на Тартищева. — Уберите своих сбиров[46]! Я требую, чтобы их здесь не было!

— Прекратите, голубушка, сюда вы прибыли не по собственной охоте, — Тартищев задумчиво постучал пальцами по столу, — и мне решать, кто должен находиться здесь при вашем допросе. — И приказал Алексею:

— Будешь вести протокол.

Алексей занял место за боковым столиком, разложил бумаги, проверил перо и заглянул в чернильницу.

— Итак, — Тартищев вышел из-за стола и, заложив руки за спину, прошелся взад-вперед по кабинету.

Остановился, оперся кулаком о столешницу и, сверху вниз посмотрев на Завадскую, повторил:

— Итак, начнем с того, каким образом вам удалось не только улизнуть с каторги, но и прожить более трех месяцев в Североеланске? Учтите, бессмысленное запирательство только усугубит ваше положение. Следствие по вашему делу излишне затянется, а в нашем остроге, сами понимаете, не слишком подходящие условия для страдающих чахоткой.

— Можно подумать, вы меня отправите лечиться на Лазурный берег, — ухмыльнулась Завадская. — В Таре еще худшие условия, чем в вашей тюрьме. Здесь, по крайней мере, гнус не допекает и вода не гнилая…

— Ас чего вы, голубушка, решили, что вас вернут в Тару? — вежливо осведомился Тартищев. — Учитывая тяжесть содеянных вами преступлений, судить вас будут не иначе как военным судом.

— Вы желаете меня запугать? — не менее вежливо справилась Завадская. — Вы, Тартищев, столь же низкий и подлый негодяй, как и все ваше окружение. — Она метнула гневный взгляд в сторону Алексея. — Мелкие, никчемные душонки! Вы держите народ за горло мерзкими лапами и не даете ему вздохнуть свободно! Вы топчете его своими сапожищами, не позволяете подняться из грязи, давите любые проявления инакомыслия! — Лицо Завадской пошло красными пятнами, и она нервно прижала платочек к груди.

— Я не собираюсь вступать с вами в никчемные споры, — сухо прервал ее Тартищев, — но, насколько я понимаю, все ваши хождения в народ закончились полнейшим провалом. Народ, который, как вы выражаетесь, мы исправно втаптываем в грязь и душим неимоверно, ваш светлые идеи не воспринял и, что достоверно известно, некоторым вашим агитаторам не только изрядно накостылял по шее, но и сдал их в полицию…

Алексей быстро переглянулся с Вавиловым. Чрезмерная любезность Тартищева ничего хорошего не сулила. Из своего небольшого опыта он знал, что подобное благолепие — всего лишь затишье перед бурей.

И она непременно грянет, стоит Завадской переступить ту неведомую грань, которая отделяет здравомыслие от безрассудства.

— Советую вам не запираться, — продолжал тем временем Тартищев, не спуская тяжелого, исподлобья взгляда с Завадской. И та не выдержала, заерзала на стуле, затем поднесла платочек к губам и несколько раз кашлянула. — Ваши правдивые показания, несомненно, учтут в суде, но, если честно, они уже не имеют никакого значения, потому как ваши соучастники Мамонтов и Фейгин под давлением неоспоримых улик уже сознались в содеянных преступлениях. Ограбления, взрывы, убийства… Напрямую вы не убивали, Завадская, если не считать санкт-петербургского покушения, но вы были организатором всех этих адских замыслов, предводителем шайки воров и убийц. У вас извращенный и хитрый ум! И вы не женщина! Вы хладнокровная и жестокая убийца! — Завадская попыталась что-то сказать и слегка приподнялась на стуле. — Сидеть! — рявкнул вдруг Тартищев и хлопнул ладонью по зеленому сукну так, что подпрыгнуло пресс-папье. — Вы самая обыкновенная уголовница, и нечего мне парить мозги красивыми словами. Преступление — всегда преступление, даже если оно совершается ради благих целей!

— Вам меня не запугать! — вновь почти выкрикнула Завадская и выпрямилась на стуле. Глаза ее полыхнули яростью— Как я жалею, что Мамонт не пристрелил вас еще тогда, на кладбище… Это его и сгубило! Я всегда говорила и даже перед смертью буду повторять, что полицию надо уничтожать в первую очередь. Вашим мордоворотам и сбирам история не простит издевательства над народом и его желанием жить свободно.

— Жить свободно от чего? — скептически усмехнулся Тартищев и вытер затылок носовым платком, после чего затолкал его в карман брюк. — Вы утверждаете, что сибирский крестьянин решит поддаться на ваши провокации и возьмется за топор и вилы? Крестьянин, который никогда не был под помещиком?

Крестьянин, у которого в хлеву десять коров, а на конюшне — дюжина лошадей?

— При чем тут Сибирь? — посмотрела на него брезгливо Завадская. — За топор возьмутся там, за Уралом, — кивнула она на окна, выходящие на запад.

— Возможно, но уже без вас, госпожа Завадская, — суше прежнего проговорил Тартищев. — А теперь вернемся к нашим баранам: каким образом вам удалось бежать с Тары? Кто оказал вам помощь деньгами, паспортами, кто вывез вас, наконец, за пределы каторжной тюрьмы и помог добраться до Североеланска?

Завадская скептически усмехнулась:

— Но у вас уже есть показания Мамонтова и Фейгина, думаю, они достаточно ярко нарисовали картину нашего побега с Тары. — Она закинула ногу на ногу и с вызовом посмотрела на Тартищева. — Закурить позволите?

Тартищев кивнул Вавилову, молча взиравшему на происходящее в кабинете из глубин старинного кожаного дивана с высокими прямыми спинками. Тот незамедлительно подал Завадской папиросу и зажег спичку — прикурить.

Женщина затянулась папиросным дымом и, словно поперхнувшись, вдруг закашляла, тяжело, с надрывом.

Платочек выпал у нее из рук, она схватилась за грудь руками, и Алексей в ужасе привстал со своего места.

Он заметил тоненькую алую струйку, скатившуюся по подбородку Завадской.

— Иван, лекаря! Живо! — крикнул Тартищев и подхватил Завадскую под руки.

Алексей бросился к носовому платку, но не успел его подать. Женщина как-то странно изогнулась, ее глаза остекленели, а узкие длинные пальцы судорожно уцепились за рукав Тартищева. Она попыталась подняться со стула, издала непонятный сиплый звук, и вдруг в ее горле засвистело, забулькало, захлюпало, словно один за другим лопнули воздушные пузыри, и изо рта сплошным потоком хлынула кровь.

Поддерживая ее под спину, Тартищев крикнул Алексею, чтобы тот подал ему полотенце, но в дверях показался дюжий фельдшер тюремного лазарета. Он подхватил Завадскую на руки и в сопровождении конвойного почти выбежал из кабинета.

Тартищев посмотрел на залитый кровью форменный сюртук, затем нагнулся, поднял платок Завадской, приложил его к мокрому пятну, но вдруг с досадой отшвырнул его в сторону. За ним последовал сюртук, правда, в отличие от платка, он долетел до дивана.

А Тартищев подошел к окну и выругался. Постояв некоторое время молча, он повернулся к Алексею. Лицо его побледнело, отчего брови и усы казались еще более черными и густыми.

— Самое подлючье дело с бабами по таким делам валандаться, — произнес он глухо, потер с досадой шрам и чертыхнулся, отведя глаза от лужи крови рядом с валявшимся на боку стулом. — Ей бы детей рожать, а не по тюрьмам околачиваться. И откуда только такие злобные бабенки берутся? И красотой, и умом бог не обидел, и с поклонниками тоже все в порядке… Нет, тянет их на баррикады — и все тут! Орлеанские девы гребаные! Якобинки, мать их за ногу!..

На пороге возник расстроенный Вавилов. Тартищев и Алексей уставились на него в ожидании объяснений.

Но он лишь развел руками и покачал головой.

— Все бесполезно, Федор Михайлович. До лазарета не донесли. Врач сказал, у нее легкие в кашу превратились. И последние дни ее только чудо держало, а может, еще холера какая… Очень уж хотела помочь тем, кто на Таре…

— Зачем вы сказали Завадской, что Мамонт и Фейгин во всем сознались? — спросил недовольно Алексей, ощущая вину за случившееся. — Это ведь не правда!

И Тартищев наконец взорвался.

— Правда, не правда! Чистоплюй хренов! Все-таки пожалел эту дрянь?! А тех пожалел, в кого она бомбы метала? Ты их кишки на мостовой собирал, мозги со стены дома соскребал? — Он яростно стукнул кулаком по многострадальной столешнице. — Не собирал, так будешь собирать! Я тебя уверяю, если слабину дадим, позволим этим ублюдкам, этим врагам рода человечьего нам на горло наступить обеими ногами, то все, пиши пропало! И потому я их давил и давить буду, чтобы неповадно было жизнь людскую губить! — Он плюхнулся в кресло и уже более спокойно произнес: