Арнальд Индридасон - Каменный мешок Страница 51

Эрленд опустил глаза долу.

— Я не знаю, это ли причина всему. Мне было всего десять, но я всю жизнь считал себя виноватым. Не смел этого забыть. Не хотел этого забыть. Моя боль — как крепость, как ограда для моей утраты, для неизбывного горя. И я не хочу ломать эту ограду. Наверное, мне давно пора выкинуть это из головы, смириться с тем, что я выжил, дать собственной жизни хоть какой-то смысл. Но мне это так и не удалось и, думаю, не удастся. У каждого свои раны. Мои, наверное, не глубже, чем у тех, скажем, кто пережил утрату любимой или любимого, но что с того? Я нашел вот такой способ как-то совладать с болью, и другой мне неизвестен.

Во мне что-то сломалось, умерло. Погасло, как свеча на ветру. Я искал его, но не нашел, и мне все время снятся сны, будто я снова его ищу. Я точно знаю, он где-то там, укрыт за стеной пурги, бродит без дороги, продрог насквозь и его надо во что бы то ни стало найти, ведь иначе он упадет в снег неведомо где, и там его никто не отыщет, снег сугробом ляжет поверх него, и он замерзнет насмерть. И вот я ищу его, ищу, но, сколько ни хожу по пустоши, сколько ни зову его, он не слышит меня, не видит меня. Он навечно скрылся за стеной пурги, и мне ни за что его не отыскать.

Эрленд поднял глаза на дочь.

— Получается, он как бы отправился прямиком к богу. А меня нашли. Меня нашли, и я выжил, а его — нет. Я его потерял. И мне нечего было им сказать. Я не знал, где мы были, когда выскользнула рука. Такая была ужасная пурга, я ни черта не видел. Мне было десять лет от роду, я сам едва не замерз насмерть и ничем не мог им помочь. И они тогда послали повсюду людей искать его, и пустошь исходили вдоль и поперек, с утра до вечера, днем с огнем, и все звали его, и протыкали сугробы палками, и брали с собой собак, и мы слышали собачий лай, и мы слышали, как они кличут его, но ничего не вышло. Его так и не нашли.

Его так и не нашли.

И вот на днях я наткнулся, вот прямо здесь, в коридоре больницы, на какую-то женщину. И она сказала мне, мол, у нее для меня весточка от некоего мальчишки, что идет сквозь пургу. Он якобы говорит мне — не бойся, ты не виноват. Что это значит? Я в такие вещи не верю, но как мне иначе это понимать? Я был виноват всю жизнь, и плевать, что я всю жизнь прекрасно понимал — никакой моей вины тут не может быть, мне было всего десять лет. И все же я мучил себя этой виной, пытал себя, травил, словно ядом, и яд этот из тех, от которых нет противоядия. И тому есть причина.

Это был не просто мальчик. Это не неведомо чья рука выскользнула из моей.

Штука в том, что мальчишка, с которым я шел сквозь пургу…

Это был мой младший брат.

Мама вошла вслед за Томасом и захлопнула дверь, оставив холодный ветер выть в одиночестве снаружи. В утреннем сумраке кухни она разглядела Грима и Симона, они сидели за кухонным столом друг напротив друга. Лица Грима она не видела.

Впервые он предстал перед ее глазами с тех пор, как его увезли прочь в военном джипе. Страх снова сковал ее, перекатываясь ледяными волнами через голову. Она ожидала его возвращения всю осень, но не знала, когда именно он должен выйти из тюрьмы. Увидев, как в коровник со всех ног вбежал запыхавшийся Томас, она сразу поняла, в чем дело.

Симон не смел пошевельнуться, лишь голову повернул к дверям и увидел, как вошла мама. Томас выпустил ее руку и ринулся в коридор, к Миккелине. Из глаз Симона на маму глянул смертный ужас.

Грим неподвижно сидел за столом. Минуло несколько мгновений, в доме царила гробовая тишина, нарушаемая лишь взвизгами осеннего ветра, пробивавшимися сквозь щели, и дыханием мамы — они с Томасом бежали всю дорогу от фермы до Пригорка. Весной ее страх перед Гримом унялся, словно спрятался в чулане, но едва она увидела его снова, как двери чулана распахнулись, и в единый миг она опять превратилась в ту женщину, которой была всю жизнь до этой весны. Время, что Грим пробыл в тюрьме, как корова языком слизнула; его будто и не было. У нее задрожали ноги, перехватило дыхание, лицо обмякло, плечи опустились. Инстинкт сработал сам собой. Нужно выглядеть так, словно тебя нет. Показывать, что ты подчиняешься. Повинуешься. Готова к самому худшему.

В единый миг ее облик стал прежним. Дети сразу это заметили.

— Мы тут с Симоном поговорили немного, — сказал Грим и наклонился вперед, чтобы лампа осветила ожог.

У мамы расширились глаза при виде ошпаренной кожи и склеенных век. Она приоткрыла рот — то ли хотела сказать что-то, то ли вскрикнуть, — но не издала ни звука и лишь ошалело смотрела на Грима.

— Что скажешь, красив я? — ухмыльнулся он.

Грим выглядел и вел себя как-то странно. Симон никак не мог понять, в чем тут дело. Он словно был более обычного уверен в себе и самодоволен. Он всегда был их властелином, подчеркивал свою власть каждым шагом, каждым поступком по отношению к семье, но сегодня было еще что-то, он словно стал еще могущественнее, еще опаснее, и Симон все силился понять, отчего ему так кажется.

Грим тем временем поднялся из-за стола и пошел к маме.

— Симон рассказал мне про одного американского солдата, который хаживал к нам летом, дарил рыбу. По имени Дейв.

Мама не ответила.

— Вот это — тоже подарочек от американского солдата, — сказал он, ткнув пальцем в ожог. — И того солдата тоже звали Дейв. У меня не открывается правый глаз, а все потому, что этому солдату пришла в голову веселенькая идея плеснуть в меня горячим кофе. Он поставил кофейник на огонь и довел до кипения, в руки не мог взять, пришлось надеть рукавицу. Я думал, он нальет нам обоим по чашке кофе, а он взял да и выплеснул весь кофейник мне в лицо.

Мама отвела взгляд от лица Грима и уставилась в пол.

— Они пустили его ко мне в камеру. Руки у меня были в наручниках, скованы за спиной. Думаю, они знали, что он собирается делать.

Симон, как приклеенный, сидел на стуле за кухонным столом. Грим шагнул из кухни в коридор, нависнув, как коршун, над Миккелиной и Томасом, а потом повернулся к маме и подошел к ней вплотную.

— Все это очень странно пахло. Словно караульные решили его отблагодарить за что-то, — сказал он. — Ты не знаешь, почему мне так кажется?

— Нет, — тихо ответила мама.

— Нет, — передразнил ее Грим. — Конечно, ты не знаешь, ты была слишком занята. Ту бизи. Ну, это все понятно, он же тебя еб как Сидорову козу.

Осклабился.

— Знаешь, я не удивлюсь, если в один прекрасный день его выловят из озера. Он ведь, наверное, не умеет плавать. Так кто ж его неволит сидеть у воды и ловить рыбу? Можно ведь и поскользнуться…

Грим положил руку маме на живот.

— Как думаешь, он не наследил тут, часом, а? — спросил он очень-очень тихо; каждый слог сочился ненавистью. — Не забыл ли он тут чего? После «пикника»? Как думаешь? Я хочу, чтобы ты знала: если он что-то тут забыл, то этому чему-то не жить. Я даже знаю, как это будет — я утоплю эту дрянь в кипятке. Ну раз уж папаша мне кипятком лицо облил.

— Ты это брось, — сказала мама.

Грим не сводил с нее глаз.

— Как эта сука узнала про недостачу? — продолжил он. — Кто бы это мог ему рассказать про меня и моих корешей, а? Ты, часом, не знаешь? Может, мы где-то прокололись. Может, он видел, как мы выносим товар со склада. Но может быть, он просто зашел сюда, подарил кое-кому рыбину да и увидел, чего у нас тут дома есть, и задумался, откуда все это барахло, а там взял и спросил об этом одну местную блядь. Блядь, которая живет в этом доме.

Грим сжал ей живот пальцами.

— Вы же все такие, как видите хуй в военной форме, так сразу ноги на плечи.

Симон неслышно поднялся со стула.

— Слушай, у меня идея. Давай кофе выпьем, а? — предложил Грим маме. — Что скажешь? Отличная, по-моему, идея, пить утром горячий кофе, такой бодрящий. Надо, впрочем, прежде спросить у Дейва. Как думаешь, он нам позволит выпить кофе?

Грим расхохотался.

— Может, он к нам присоединится. Ведь ты его ждешь с минуты на минуту, не так ли? Думаешь, он придет и защитит тебя?

— Не смей, — сказал Симон.

Грим отпустил маму и повернулся лицом к Симону.

— Не смей, — повторил Симон. — Прекрати немедленно.

— Симон! — прикрикнула мама на сына. — Не смей!

— Оставь маму в покое, слышишь, — произнес Симон дрожащим голосом.

Грим снова повернулся лицом к маме. Миккелина и Томас, спрятавшись в коридоре, следили за происходящим. Грим наклонился к маме и зашипел ей в ухо:

— Кто знает, вдруг в один прекрасный день тебя хватятся, а тебя и нет вовсе! Пропала, как Беньяминова подстилка!

Мама посмотрела Гриму прямо в глаза — это можно, ведь он все равно сейчас ее изобьет:

— Что ты об этом знаешь?

— А люди пропадают. Всякие люди. Даже из «благородных семейств». А уж если такие люди пропадают, то что говорить о тебе, блядь подзаборная? Кто станет тебя искать? Разве твоя мать с газовой станции. Как думаешь, станет она тебя искать?