Андрей Евпланов - Чужаки Страница 51

-- Все-все сохранилось,-- удивлялся он своим же словам.-- И барский дом, и флигели, и службы. Даже манеж в полной сохранности. А какой фронтон, какие колонны коринфские с виноградами... Точно пока не известно, но, говорят, сам Матвей Казаков руку приложил...

Пока все ждали электричку, на которой Елизавета Аркадьевна собиралась уехать в город, Генка глаз не спускал с московских поездов, хотя ему было уже совершенно ясно, что свидание не состоялось.

На обратном пути дядя декламировал стихи, чем страшно забавлял местных собак, устроивших в его честь настоящий концерт. И все шутили и смеялись, а Генка страдал. Теперь, когда совсем стемнело и похолодало и надежды больше не оставалось, он вдруг почувствовал себя маленьким, никому не нужным, всеми оставленным, и ему захотелось плакать, но слезы так и не потекли из глаз, а начался насморк.

На ночь дядя устроил его и Багета в комнате с окнами в сад, Терехину в гостиной, а сам с Мохнацким поднялся наверх.

Прежде чем заснуть, Багет рассказывал анекдоты, и все время спрашивал Генку, спит ли он. Генка отвечал, что спит, до тех пор, пока Багету не надоело трепаться и он не заснул.

А Генка еще долго прислушивался к шорохам за окном и храпу в соседней комнате и размышлял о том, какой он несчастный и как ему не везет. Ему даже нравилось так думать, и постепенно эти, горькие, в общем-то, мысли стали приобретать сладковатый привкус, и он как будто завернулся в них, согрелся и пропал.

Уже под утро Генка будто сквозь сон услышал, как кто-то гремит умывальником во дворе. Потом все смолкло. Зашторенное окно едва можно было отличить от стены. Генка встал и, ступая по холодному полу босыми ногами, подошел к нему. Раздвинул шторы, выглянул в сад, как будто он забыл там что-то с детства, но вместо сада и грядок с клубникой он вдруг увидел тополиную аллею и едва различимые фигурки вдали. Это были двое военных и женщина в красном.

ЦАРАПИНА

(Рассказ)

Свой отпуск я, по старой памяти, решил провести в Крыму. Когда-то я там недурно провел время, и с тех пор не давали мне покоя тамошние прелести: солнце, вино в розлив на каждом шагу и легкие знакомства.

Но видно, правду говорят, что нельзя возвращаться туда, где ты был счастлив когда-то. Место почти не изменилось, а дух не захватывало и в голове не мутилось, как бывало. В общем, отдых мой не задался. А тут еще принесла нелегкая перепуганную насмерть Сапожникову, знакомую моих знакомых, не то бабушку, не то девушку, с глазами цвета северного неба, поросячьими ресничками и вечно красными руками. Эта сорокалетняя старая дева очень болезненно принимала любые проявления внимания к себе посторонних людей и все время старалась забиться в какую-нибудь щель, слиться с окружением, что при ее крупном, почти великанском теле было не так легко.

Какой-то не слишком разборчивый пли прилично подгулявший шахтер в поезде настойчиво предлагал ей пойти с ним в вагон-ресторан. Она тут же сошла с поезда, всю ночь не сомкнула глаз в ожидании следующего, и еще одну ночь -- просто из-за смятения чувств. Она просто чокнулась после этого случая с шахтером. Так что мне пришлось взять ее под свою опеку.

Поначалу было даже приятно с ней гулять. Она так тонко чувствовала природу, пейзаж, так искренне радовалась всему красивому. Сапожникова хорошо умела рассказывать про писателей и художников. Так что я все время чувствовал себя на экскурсии.

Потом мне показалось, что я работаю в туристическом агентстве. Я попробовал было пристроиться на скамейке в парке. Сюда доходили солнечные лучи, а иногда и хорошенькие курортницы с книжками или этюдниками. Но Сапожниковой вдруг показалось, что какой-то военный как-то не так на нее посмотрел, и она потащила меня в самую глушь, куда даже пенсионеры редко забредали. И, видимо, чувствуя мое неудовольствие, она говорила и говорила, и все интересные вещи.

Наконец, я попытался избавиться от нее. Решился пойти на обман. Сказал, что мне срочно нужно позвонить в Москву. По моему замыслу она должна была остаться в парке, потому что на переговорном пункте всегда толкалось полным-полно народу, в том числе и мужчин, и мухи норовили влезть в рот, и духота стояла жуткая. Потом я рассчитывал сходить на пляж, поджариться докрасна, накупаться до одури, пообедать в ресторане с вином, поиграть на бильярде, сходить в кино на индийский фильм -- словом, кутнуть, а потом сказать Сапожниковой, что весь день искал ее и не мог найти. Так я рассчитывал. Но Сапожниковой вдруг приспичило звонить в Москву. И пришлось мне полтора часа, в самую что ни на есть жару, торчать с ней на переговорном пункте, выстаивать в очереди. Когда я, наконец, дорвался до телефонной трубки, то обнаружил, что мне и звонить-то некуда. Немного подумал и набрал свой рабочий номер. К телефону подошел мой начальник.

-- Как там у вас погода? -- спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать для него, для Сапожниковой, для себя в конце концов.

-- Ты что, издеваешься? -- сказал шеф, который был вообще-то неплохим малым, свойским.-- Отдыхаешь себе, так и отдыхай. Не трави душу. Приедешь, поговорим с тобой о погоде...

-- Як тому, что надоело отдыхать.

-- Пойди на стройку, устройся в пивной ларек бочки катать...

-- А Савельева на пенсию уже проводили?

-- Слушай, ты, наверно, на солнце перегрелся. Пойди окунись,-- сказал шеф и повесил трубку.

Я был бы рад окунуться, но Сапожникова потянула меня на Медведь-гору. Она была еще и вынослива, как верблюдица, а я выдохся уже на полпути к вершине и все время останавливался, чтобы перевести дух, обливался потом, к тому же изорвал себе брюки о кусты шиповника, терна и ежевики, исцарапал в кровь руки и лодыжки. И все это ради того, чтобы взглянуть на тот же Гурзуф с высоты пятисот метров и послушать лекцию о том, чем штиль у Айвазовского отличается от штиля Тернера.

"Нет,-- сказал я себе, когда, наконец, спустился с горы.-- Довольно идти на поводу у полоумной бабы. Действовать нужно решительно. Три дня я был для Сапожниковой чем-то вроде компаньонки, пришло время показать мужской характер". Не откладывая своих намерений в долгий ящик, я купил в киоске местного бюро путешествий две экскурсионные путевки в Судак.

-- Вот,-- показал я их Сапожниковой.-- Завтра в семь утра мы отправляемся на теплоходе в Судак. Это очень интересно. Генуэзская крепость и все такое... Вам понравится.

-- Нет,-- сказала она.-- Так вдруг срываться с места... На эти экскурсии ездит бог знает кто... В конце концов, мне не в чем ехать...

-- Джинсы, в которых вы покорили Медведь-гору, вполне подойдут и для морской прогулки.

-- Там, верно, ничего не осталось с тех пор, как Бенуа...

-- Осталось,-- заверил я Сапожннкову, даже не дослушав, что она имеет в виду. Уверенность в себе -- вот главное оружие мужчины.-- Там все осталось в неприкосновенности.

Сапожникова вроде бы сдавалась. Она закусила губу, пожала плечами и сказала, как говорят детям перед тем, как купить им мороженое:

-- Вы совершенно невозможный человек, с вами того гляди попадешь в какую-нибудь историю.

Я, конечно, возражать не стал, потому что, в сущности, это был комплимент, но про себя подумал: "Что бы ты понимала в историях".

Сапожникова шла на попятную, и это мне доставляло удовольствие. Нет, самолюбие в обычном понимании этого слова тут ни при чем. Смешно даже подумать, будто мне могло быть лестно чувствовать себя руководителем этой несчастной запуганной жизнью женщины. Удовольствие я получал от сознания собственного благородства. По правде сказать, я чувствовал себя чуть ли не врачом.

На следующий день, ни свет, ни заря, по отпускным, естественно, меркам, я поджидал Сапожникову возле старого кипариса. Сапожникова не торопилась, и я, сам того не замечая, стал ходить вокруг дерева, время от времени поглядывая туда, откуда должна была появиться моя спутница. И вдруг кто-то за моей спиной сказал:

-- И днем и ночью кот ученый...

Я обернулся и увидел перед собой Изюмова, впрочем, это мне теперь известно, что это был Изюмов, а тогда я увидел незнакомого парня в майке с надписью "Moskvich-412", такими торговали на пляже цыганки, и в панамке, наподобие тех, какие носят артековцы, или даже в настоящей артековской. Он стоял и улыбался. И улыбка у него была до ушей и далее, потому что уши казались продолжением улыбки, как это бывает у людей, у которых они сильно оттопырены.

-- Иди, что покажу,-- сказал он доверительно, взял меня за руку, как один ребенок берет другого, и подвел к ограде санатория.

Там была щель. Он кивком головы пригласил меня следовать его примеру и прилип к щели. За забором несколько немолодых и очень полных женщин делали зарядку под баян.

-- Аэробятся,-- почти с благоговением произнес Москвич, так я назвал про себя этого парня.-- Это они для похудания, а то сердце жиром заплывает и можно задохнуться.

-- Это как? -- не понял я.

-- Запросто,-- недолго думая, ответил Москвич и снова уставился в щелку.-- Гладкие... Ленивые, наверно... Мужиков своих небось пельмешками из пачек кормят, а сами эклеры трескают...