Екатерина Лесина - Райские птицы из прошлого века Страница 52

Мама Паломы оказалась женщиной крупной с мясистым туповатым лицом, на котором застыло сонное выражение. Позже Васька понял, что Ольга – назвать ее Ольгой Витальевной у него язык не поворачивался – спала почти все время. А если не спала, то пребывала в состоянии, близком ко сну.

Ступор исчезал, лишь когда в жизни Ольги появлялся мужчина…

Но в тот день все было обыкновенно. Палома оставила сумку, впрочем, вытащив из нее подаренное Васькой яблоко.

– Идем?

– Идем, – ответил Васька.

Из барака он выбирался торопливо, стыдясь того, что ему неприятен запах этого места, как и запах матушки Паломы, и грязь, и крупные тараканы, что не спешили разбегаться при появлении людей. Именно забивая этот страх, Васька говорил. Он пересказывал новой подруге все истории, которые только слышал, и тут же расцвечивал их новыми, волшебными подробностями.

А Палома слушала, охала и ахала, смеялась или же замолкала. И не спешила назвать Ваську лгуном. Ну или фантазером, как выражалась Васькина мама. Ему был приятен восторг.

Голубятня стояла за заводской чертой и была построена, пожалуй, в то же время, что и бараки. Но после ее ремонтировали, красили, а в позапрошлом году расписали синими и зелеными птицами.

– Красиво, – оценила Палома и вздохнула: – А нас туда пустят?

За решеткой бродили голуби, важные, курлычущие, они расправляли крылья и хвосты, надували зобы, красуясь друг перед другом и перед Паломой тоже.

– Пустят!

Вообще-то Васька несколько сомневался, но попробовать стоило. И он смело двинулся к воротцам, закрытым, но не запертым.

– Дядь Миша! – крикнул он. – Дядь Миша…

– Чего?

Дядя Миша обретался при голубятне давно, хотя никто и никогда не платил ему за досмотр птиц или починку помещения. Корма, и те дядя Миша покупал за свои, кровные, и это обстоятельство периодически ввергало его в тоску. Тогда дядя Миша начинал грозиться, что уйдет из голубятни, а птицы пускай себе дохнут, раз уж нет никому до них дела. Но на второй бутылке он спохватывался и ударялся в слезы.

Впрочем, сегодня дядя Миша был почти трезв. И в голубятню пустил.

– Ей понравились голуби. Птица мира… птица любви… символ и все такое. Она бегала через день, и я с нею. Это было… было чудесно. Ты понимаешь? Ты вообще в состоянии понять, что такое чудо? – Василий тряхнул Томочку, и она сцепила зубы – не закричит.

– Но мы росли. Росли, росли и выросли. Классика, правда? Она – принцесса. Он – хулиган. И ведь что странно, это у меня была полная семья, это я никогда не знал проблем. Мне не надо было думать о еде, одежде… или хотя бы о том, чтобы не попасть под горячую руку мамочкиного сожителя. И вот я до сих пор не пойму, чего же мне не хватало-то, а? Не знаешь?

– Понятия не имею, – сухо ответила Тамара.

Как ошибалась она в этом человеке! И главное, что, глядя на него, не могла сообразить, где прятался нынешний и куда исчез прошлый.

– Я тащил чисто из азарта. Крути ради. Относил ей. Мне нравилось подкармливать мою Палому. Давать шмотье. Она никогда не спрашивала откуда, брала, хотя я видел, что ей не нравится. А потом у нас состоялся разговор. В той же голубятне.

Дядя Миша умер под Новый год, уснул в сугробе, а проснулся с пневмонией. Долго кашлял, выплевывая легкие по кускам, и сердце не выдержало. Васька не пошел бы на похороны – делать ему больше нечего, – если бы не Палома.

– Нам надо, – строго сказала она, и Васька не посмел ослушаться.

Он всегда подчинялся ей, находя в этом странное удовольствие, в котором сам себе стеснялся признаться. И в тот раз тоже. Напялил темные джинсы, новенькие, купленные мамашей по случаю, и отцовский синий свитер. Мама опять кричала. Ей не нравилось, что Васька водится с оборванкой. Она не желала видеть Палому, пугалась белизны ее кожи и темных тяжелых волос.

Васька мамке не перечил. Ему было проще уйти из дому, чем слушать все это.

– И не возвращайся! – крикнула вслед мать, когда Васька грохнул дверью о косяк.

Не вернется. До полуночи. А там мать, глядишь, и успокоится, злость сменится страхом за него, а тот выльется в слезы. К слезам Васька был привычен.

Палома уже ждала, за бараком, на крохотном пятачке между двумя туалетами.

– Мамка опять пьет, – сказала она и вздохнула, ежась.

На ней было старенькое пальтецо, перелицованное, перешитое, но несмотря на все ухищрения – бедное. Хуже него – лишь старенькие ботиночки, из которых выглядывали вязаные носки.

– И этот ее… новый.

Она никогда не называла маминых мужей, число которых за прошедшие годы перевалило за сотню, если не за две, по имени. Мамины мужья делились на новых, старых и бывших. Иногда все трое встречались и закипала драка, которая заканчивалась или попойкой, или милицией. Палома в попойках не участвовала, а от милиции скрывалась в комнатушке, не желая быть хоть как-то связанной с подобными событиями.

Но сегодня выражение ее лица отличалось от обычного, и Васька насторожился:

– Пристает? Он к тебе пристает?

– Он? Ну… не то чтобы… но… просто неприятно. Я никому не говорила. Даже Галке. И ты не говори – она расстроится. А ей нельзя расстраиваться. Ей надо учиться.

– Не скажу. Я его просто урою.

– Не надо, – она вцепилась в его рукав, и он сквозь синтепон и толстый рукав свитера ощутил, до чего холодные у Паломы пальцы. Васька снял свои перчатки и велел:

– Надень. А не то околеешь.

Ему нравилось отдавать ей и думать, что ей теперь немного теплее, чем раньше. И если бы Васька мог, он отдал бы все. К примеру, старое мамкино пальто с меховым воротником. Мамка все равно ведь не носит и каждую весну грозится выбросить, но не выбрасывает.

Только мама ненавидит Палому, и ни за что не отдаст ей пальто, хоть бы и ненужное.

– А этого… ну того, я поучу. Хорошенько поучу. Он тебя за километр обходить станет.

– Не надо, – повторяет Палома, и разговор обрывается: пришли.

Дом, в котором жил дядя Миша, – точная копия того, в котором обитает Васька. И вообще все эти дома словно под копирку рисованы. И от этого становится не по себе.

Во дворе уже стоит грузовая машина. Дорожка из еловых лап тянется в подъезд, у которого собралась стайка женщин в пуховых платках. Они переговариваются вполголоса, и гомон их не заглушает шоферского мата. Центром экспозиции – две кухонные табуретки, прикрытые кусками скатерти.

Оркестра нет.

А дяде Мише нравилась музыка, и Васе становится неудобно за это упущение. Но вот из подъезда выносят крест, а за ним и гроб, который ставят на табуретки. Крышку укладывают рядом.

Последними выходят два крупных смуглых парня и женщина с острым личиком. В нем проглядывается что-то восточное, хитроватое, и Васька удивляется, потому как ему не представлялось, что у дяди Миши жена – такая. Она не плачет, хотя и теребит платок, точно желает разорвать его в клочья. И когда все повернулись к гробу, лицо женщины исказила злая гримаса.

Потом ехали на кладбище в проржавелом, разваливающемся автобусе, который громыхал и трясся, даже когда дорога была ровна. Палома сидела тихо, прижимаясь плечом к Ваське, и дышала на перчатки. Он молчал. Он не знал, зачем они вообще едут на это кладбище, ведь дяде Мише явно все равно…

На поминках Васька выпил. Он и прежде-то пивал, но больше портвейн, тянул из горла, чтоб по-взрослому, а с водки и с мороза, с голода, с непривычного места его разморило. Васька плохо помнил, что было потом, кажется, он порывался сказать тост и говорил, потом пил, что-то рассказывал громко, наверное, анекдот, и сам же смеялся.

Увела Палома. Но повела не домой – в голубятню.

И там Васька заснул. Он проспал до самой глубокой ночи, а проснулся от холода. Голова болела. И еще он не сразу понял, где находится. Курлыкали голуби, пахло влажной распотрошенной подушкой и еще брагой. Светились красным угли самодельного мангала, который дядя Миша использовал вместо печки. И Васька вспомнил, что дяди Миши больше нету.

Огонь развела Палома. Она сидела, накинув старый овчиный тулуп, из-под которого высовывались лишь руки в Васькиных перчатках. Палома ворошила угли железной палкой и что-то мурлыкала, но не себе – голубям, слетевшим на ее плечи.

Птицы не спали. Расхаживали по плечам, забирались на голову, копались клювами в растрепанной прическе и курлыкали, точно обсуждали удивительнейшие находки.

– Сколько времени? – спросил Васька, поднимаясь на четвереньки. – Сколько времени?!

Мать, наверное, обыскалась. И отец будет злиться, по-настоящему, до хмурых складок на лбу и ремня, за который брался редко…

– Не знаю, – ответила Палома. – Ты был пьяный. Тебе нельзя пьяному домой. И ко мне тоже нельзя. Я хотела, но… там эти.

– Понятно.

Уходить. Извиниться и уходить. Бежать бегом, придумывать вранье на ходу и радоваться, если примут, не докучая вопросами. А Палома? Она останется тут, в темноте? С голубями?