Петр Катериничев - Беглый огонь (Дрон - 3) Страница 53

Глава 38

Врач был похож на паромщика Харона, если и выписывающего рецепты, то специфические, только в один конец. Туда. Худой и длинный, как привязанный к буковой жердине червь (иначе бы рухнул от слабости), с лицом цвета доллара и черными мешками под глазами, он более всего походил на эскулапа-рентгенолога, последние лет двадцать спящего исключительно под собственным включенным аппаратом. Спасавшегося притом от неминуемой лучевой болезни чистым медицинским спиртягой и в дозах, не совместимых не только со здоровьем, но и с жизнью. Историю его незадавшейся личной и общественной жизни Ольга поведала, пока добирались в дальний городской микрорайон, прозванный в народе Байконуром: десяток высоток-ракет поставили натурально в чистом поле, но взлететь они так и не сподобились. Вот только поселившийся в изобилии в панельках житель чисто поле быстро испоганил, превратив в грязь грязью. Доктор Катков Михаил Илларионович, двойной тезка матерого грозы французов, по рассказам, сызмальства был натурой противоречивой, мрачной и упрямой. При несомненном Божьем даре резать. Как бывает испокон не только на Руси, а сплошь и всюду, талантливого малого заметили и стали не то чтобы травить, а так, потравливать. Тем более Михаил Илларионович был еще и скандалистом: как известно, даже после блестяще сделанной операции больного нужно еще и выхаживать, а в райбольнице, куда занесла врача нелегкая, этого делать не умели и учиться не желали. Что и вызывало незатейливую критику хирурга. Ретивого сивку укатывали кардинально, благо повод был, даже два: во-первых, как принято у провинциальных расейских гениев и прочих левшей, доктор выпивал, и крепенько; не стеснялся он принимать на грудь и перед надрезанием боков и животиков пациентов. Коллеги давно бы и схарчили его без соли и пыли уже за этот выверт биографии, если бы не блестящие результаты; на операции к Каткову стали заезжать из самих столиц солидные дяди и тети, в райбольничку от щедрот начальственных посыпалась кое-какая медаппаратура; какое-то время был Катков даже и в фаворе. Однажды даже на паскудную ябеду от исходившего завистливой слюной завотделением больнички Яковлева о том, что дохтур прямо перед ответственной операцией средней партийной шишки принял, глава Покровского горздрава Куприянов отрубил злобно: "А ты что, предлагаешь ему, неопохмеленному, в руки нож вложить, душегуб?!" Но, как говорится, сколько веревочке ни виться... Доктор спалился-таки: однажды на дежурстве завлек он в свою конурку, называемую кабинетом, будучи во хмелю, некую медсестричку-практикантку вида и поведения самого блядского, да там же трахнул. Какими-то неправдами весь больничный бомонд - местком, партком и кружок защиты демократии - оказался на месте (в одиннадцать часов вечера!), ворвались, подняли вой, хай и alarm: дескать, да разве так можно - трахать живого человека? И хотя дело было, понятно, житейское, но девице не стукнуло еще восемнадцати, а букву закона "о совращении несовершеннолетних" пусть никто уже не чтил, но никто и не отменял. Короче, Каткова вульгарно подставили под нехорошую "педофильскую" статью с железным результатом: из официальной медицины вышибли с треском, шумом, газетными пасквилями и прочей грязью. Благо медицина стала почти официально платной, и делиться с Кулибиным от хирургии гонорарами никто из средней руки коновалов, практикующих в больницах, не желал. Правда, и следаки дело до суда тащить не стали, развалили грамотно и квалифицированно: многим служивым он и благоприобретенные на государевой службе язвы устранял, и грыжи вправлял, а то и вытаскивал за волосья из "лучшего мира" в наш, худший. Ну а потом, как водится, гения скальпеля и зажима забыли. А он и не напоминал. Спивался себе семимильными шагами, да так бы и скопытился напрочь, если бы не вспомнили братки. Как раз в те поры раздела и передела и Фроловы орлы, и их оппоненты, и прочие сочувствующие и стремящиеся, обзавелись вполне добротным огнестрельным железом и пуляли друг в друга с остервенением и окаянством. Не всегда наповал, а раненых, как известно, нужно пользовать. Грешно бросать. Тут и вспомнили о Каткове. А Михаил Илларионович и мастерства, невзирая на почти трехлетний перманентный запой, не утерял, и бешеных гонораров не требовал: был бы готов резать просто по велению сердца и Гиппократовой клятве, бесплатно, да такой роскоши и несправедливости уже братки себе не позволили: талант, он бесплатный, потому что от Бога, а вот за мастерство надо платить, ибо мастерство это и есть талант реализованный. Некий толстобрюхий целила, до того пользовавший криминальный элемент, так взъярился от блестящих результатов конкурента, а еще пуще - от альтруистических замашек Каткова, что даже сговаривал доморощенного покровского киллера-многостаночника завалить эскулапа, но братки потолковали с толстым столь конкретно и адекватно, что врач за день из доктора превратился в пациента; с тех пор он затих и мирно зажил дачником на пенсионе, не помышляя о мести, а подпольную практику восстановил уже в законном варианте, промышляя платными абортами и лечением прочих нежелательных последствий матримониальных контактов. По словам Ольги Фроловой, Катков жил теперь вполне преуспевающе, и хотя спирт потреблял в немереном количестве, на профессионализме это не сказывалось. Первой он пользовал даму. Что касается болей в паху, то никаких разрывов и иных серьезных неприятностей, как радостно и без излишней щепетильности к вопросу поведала Ольга, Катков не обнаружил, продекламировав циничную народно-врачебную мудрость о том, что "большого хрена нечего бояться...", а душевные травмы посоветовал лечить спиртом, подтвердив авторитетно, что алкоголь в малых дозах полезен в любых количествах. Потом лекарь принялся за меня. Лицо осмотрел мимоходом, удовлетворенно крякнул, произнес: - Итак, молодой человек? Обращение "молодой человек" меня удивило слегка, но я решил, что у частных докторов так принятое "молодой человек" или "батенька" хотя и звучит несколько патриархально, все же куда лучше диагностического словечка "больной". С детства мне всегда хотелось на него огрызнуться: "Сам ты больной!" Обращение удивило скорее потому, что сам эскулап был старше меня лет на десять, не более; правда, зеленый змий, который губит, как известно, куда скорее и безнадежнее каких-то там глистов, успел обжить его органон с уютом и комфортом. Мораль: каждый живет не так, как хочет, а так, как может. - На голову не жалуетесь? Боли, головокружения не беспокоят? - Еще как жалуюсь, - вздохнул я. - Поконкретнее? - Дурная у меня голова, потому и ногам покою нет. - То, что вы шустры донельзя, я уже заметил, - сварливо выговорил мне доктор. - Не успел висок заштопать, а вы уже и бедро ножиком пропороли. Помолчал, добавил строго: - Нехорошо! - Посмотрел на меня глазами печальной дворняги, увеличенными толстенными линзами очков: - Ну что застыли, милейший? Порты скидавайте, будем смотреть вашу ногу! Да, - он пододвинул мне стакан, в коем плескалось до половины, - выпейте-ка махом. - Наркоз? - Он самый. Це-два-аш-пять-о-аш. Справитесь или запить дать? Да не геройствуйте, спирт без запивки пьют или полные дегенераты, или когда запить действительно нечем. Полстакана я принял на "ять", залил пожар водой. Подошло сразу: после всех треволнений в Ольгиной квартире организм требовал расслабухи. А эскулап тем временем неспешно отмотал бинт, оценил качество перевязки "недурственно, недурственно", осмотрел рану, поморщился: - Штука не опасная, но неприятная. Вам, милостивый сударь, придется лежать. Хотя бы недельку. Ну а учитывая ваш неуемный нрав и дурную голову, и все две-три. Справитесь? - Справится, - вместо меня ответила Ольга. - Шуруйте как надо, доктор. Пусть выздоравливает, а потом носится сколько душа пожелает, аки конь борзый, взапуски... Он любитель в догонялки играть, я вам рассказывала. - Помню, помню... Потерпите... Собственно, процедура вторичной обработки раны была не столько болезненная, сколько тягомотная. Я начал было посвистывать, дабы отвлечься, но Катков меня поправил: - А вот свистеть не надо - денег не будет. - У меня и нет. - Я о своих деньгах беспокоюсь, молодой человек, о своих. До ваших мне дела нет. Через двадцать минут он закончил, выдав мне безо всякого рецепта банку зеленки и пузырек с какими-то пилюлями. - Первое - покой. Две-три недели, если не хотите осложнений. Рана средняя, но подлая. Перевязку - каждый день. Справитесь? - Да. - Зеленкой смазывайте, пусть подсыхает, стрептоцидом присыпьте края. Если озноб беспокоить начнет, температурка, антибиотики попринимайте, пока не спадет. Лучше бы, конечно, сразу ко мне, я бы посмотрел, но чую, не удосужитесь. Все. Живите долго и счастливо. Адью. Катков чопорно и довольно нетерпеливо нас выпроводил. Подозреваю, для продолжения спиртопития. Когда мы уже залезли в авто, я выразил подобное предположение; Ольга только усмехнулась: - Да девка у него в коечке дожидается. Субтильная особа, весьма юная. - Выходит, не беспочвенное дельце шили айболиту, а? - Да брось ты. При нонешних нравах и оболдуйстве кто кого соблазняет доктор малолеток или они его - вопрос вопросов. Да и вреда никакого: сама, признаться, девства лишилась в четырнадцать, тривиально, с красавцем физруком, о чем ни разу не пожалела: он и сделал все путем и, как принято выражаться у сексологов, впоследствии выучил радостям секса. - Что-то этот доктор мне не показался сильно суперменистым по этой части, - раздумчиво произнес я. Подумал и добавил: - А если честно, вообще не показался. Зеленкой я смазывать себя и сам не разучился, а на ту купюру, что ты ему сунула, зеленки можно залить бассейн... - Вот что я тебе скажу, Олег, в чем фокус, я не знаю, но... У Каткова рука легкая. Ты думаешь, я пошла ему гениталии демонстрировать из чистого эксгибиционизма? Фигу. Даже если чего и было не так, теперь, я уверена, само собой пройдет. И у тебя задняя нога заживет, как у собаки. Аура у него, что ли, такая? Ребята давно заметили, и не они одни... - Короче - экстрасенс. - А ты зря иронизируешь. Посмотришь. - Лады. Да и вовсе я не иронизирую. Классик сказал просто и значимо: "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам". Шекспиру стоит верить. Тем более жизнь столь часто подтверждала справедливость этих слов... Ну а когда она становится похожей на полную безнадегу, я вспоминаю слова митрополита Антония: "Если ты обращаешься к Богу, будь готов, что он тебя услышит". И поведет тебя "вратами узкими" не к деньгам, не к пьедесталу из кучи тугриков, а к тому, что более всего способствует выполнению твоего долга перед Создателем и людьми. И если по долгу я воин, то и... - Выходим. Кладбище, - прервала мои размышления Ольга. Толстая каменная ограда чуть ниже человеческого роста отделяла суетный мир от тех, кто уже никуда не спешил. По правде сказать, места "последнего приюта" я не люблю. Некоторым в кайф бродить среди некрополей и размышлять о бренном и вечном; но расхожая фраза "все там будем" никого не утешает. Пока жив, я предпочитаю думать о живом и - делать; только то, что ты успеешь сделать здесь, под солнцем, и будет мерилом твоей значимости и в настоящем, и в будущем, как в мире живых, так и в стане мертвых. К тому же я боюсь мертвяков. По русской традиции, слова "мертвец", "мертвяк", "покойник" - существительные одушевленные; трупы никого не пугают, потому как они есть лишь набор составленных в определенном порядке микроэлементов, а вот похоронная обрядность и связанные с этим суеверия... Не знаю, не понимаю и даже приближаться к сей тайне не берусь. "Есть многое на свете, друг Горацио..." А потому в этом вопросе стараюсь следовать мудрой книге: "Что заповедано тебе, о том размышляй, ибо не нужно тебе, что сокрыто".