Неле Нойхаус - Живые и мертвые Страница 55

– В какой клинике вы работали? – спросил Боденштайн.

– В кардиологическом центре в Дортмунде, – ответил Хартиг и провел рукой по подбородку. – Это бесчеловечное обращение с телом покойного донора, отсутствие какого-либо уважения и чуткости со стороны коллег были для меня невыносимы. Дело не в донорстве органов как таковом. Это может спасти кому-то жизнь. И я знал, что в этот момент все должно происходить быстро. Для меня было важно то, как это происходило. Это было… недостойно. Многие врачи не имеют никакого уважения к тому, кто заявил о своей готовности после смерти помочь своими органами другому человеку и кто отказался от достойной смерти в кругу близких. То, как это происходит, просто-напросто неэтично. Никакого смирения перед умирающим. У врачей есть лишь одно стремление – всякий раз сделать это еще быстрее и эффективнее. При этом допускаются ошибки. Органы повреждают, они становятся непригодными для использования, возникают беспрерывные споры и борьба компетенций. Отвратительно.

– Поэтому вы покончили с медициной? – спросил Боденштайн. – Но вы ведь могли выбрать другую специальность.

– Тогда мне это не пришло в голову, – ответил Хартиг и встал. – Вместо этого я присоединился к системе, потому что действительно думал, что могу что-то изменить. Хотите еще кофе?

– Нет, спасибо.

– Прежде чем будет заявлено, что у человека наступила смерть мозга, необходимо выполнить строгие предписания, – продолжил свой рассказ ювелир, налив себе еще кофе и снова сев за стол. – Предписания, установленные Федеральной ассоциацией врачей и Немецким фондом донорства органов. Каждая манипуляция должна быть точно задокументирована, так как по-прежнему определение смерти мозга является довольно спорным вопросом. Два независимых врача, которые не имеют никакого отношения к эксплантации, с разницей в двенадцать часов должны произвести особое обследование пациента. И только если при этом дважды будет установлено, что имеются необратимые повреждения головного мозга и пациент не может самостоятельно дышать, то окончательно констатируется, что у него наступила смерть мозга. Конечно, перед этим проводятся тесты на его пригодность в качестве донора органа: определение группы крови, исключение инфекционных заболеваний и так далее. Но клиника – это коммерческое предприятие, и даже специализированные учреждения заботятся о своей репутации. Врачи хотят проявить себя. Им нужны операции, чтобы их резюме выглядели привлекательными. Трансплантация органов была и остается королевой хирургии, и поэтому предписания, к сожалению, постоянно нарушаются с молчаливого согласия руководства клиники и администрации. Я много раз был свидетелем того, как главные врачи и заведующие отделениями реанимации, нейрохирургии и трансплантационной хирургии сокращали предписанные периоды обследований и задним числом вносили ложные данные в документы. Я сообщил об этом шефу и получил от него взбучку. Тогда я обратился к руководству клиники, и мне заткнули рот. Но я не мог договориться со своей совестью. Эти правила имеют под собой определенные основания. Поэтому я сделал новое заявление непосредственно в Федеральную ассоциацию врачей. После этого мне стали угрожать, но мне было все равно. Мне было тогда двадцать шесть лет, и я был достаточно глуп, чтобы во имя справедливости и морали тягаться с могущественной системой. Но в конечном счете ни у одного из врачей не возникло никаких проблем. Они продолжали свое дело. Без каких-либо последствий. Я, разумеется, ушел из клиники и с тех пор потерял всякий авторитет для своего отца. В его глазах я – злопыхатель, поливающий грязью своих близких, тот, кто нарушил неписаные правила гильдии врачей, предатель.

– Что вам известно про случай с Кирстен Штадлер? – спросил Боденштайн, допив кофе, который уже почти остыл.

– Здесь все происходило аналогичным образом, – ответил Хартиг. – Ошибки были замяты, экспертиза подделана, документы исчезли. Протокол об анестезии растворился в воздухе. Похоже, его вовсе не было, потому что при эксплантациях официально не делают анестезии – в конце концов, пациент, у которого наступила смерть мозга, считается умершим. Другие документы, касающиеся операции, также отсутствовали, якобы потому, что они касались внештатных сотрудников.

Боденштайн задумчиво смотрел на мужчину, пытаясь составить о нем мнение. В его словах чувствовалась обреченность, но он не казался ожесточенным или даже жаждущим мести. Более того, складывалось впечатление, что он был рад выйти из этой ситуации, с которой не справился. Причиной печали в его глазах была скорее потеря его великой любви, чем то, что в молодые годы он потерпел такое фиаско на профессиональном поприще. С другой стороны, здесь могла быть связь, которую не следовало недооценивать. Насколько глубоко он был втянут в драму Штадлеров? До какой степени он сделал их несчастье своим собственным? Хартиг, правда, официально не был членом их семьи, но был им очень близок. Знал ли он имена сотрудников клиники, которых они так срочно искали? Не наметился ли в их деле серьезный прорыв?

Какое-то время в комнате царила тишина.

– В ПРУМТО я познакомился со многими людьми, жизнь которых была разрушена подобными событиями, – сказал Хартиг. – Я решил вступиться за них.

– То есть выступить против донорства органов? – спросил Боденштайн.

– Нет, не против донорства как такового, – ответил Хартиг, – а против того, что происходит в клиниках. Против морального давления, которое оказывается на близких, вынужденных принимать решение в отношении своего несчастного ребенка или партнера. Я неоднократно видел, как пребывающие в шоке родственники не могли справиться с давлением, заключающимся в просьбе о донорстве органа для других, и в конце концов соглашались вопреки своей воле, так как не хотели нести ответственность за смерть другого человека. После этого их жизнь была разрушена. Клиники и врачи должны придерживаться инструкций, моральных принципов. Они должны давать родственникам больше времени, должны лучше и более полно их информировать, даже рискуя получить отказ на донорство органов. Уже сейчас дефицит органов является фатальным для тех, кто ждет экстренной пересадки органа, но из-за подобных скандалов готовность людей стать донорами органов все больше сокращается.

– Хелен придерживалась того же мнения?

– Нет. – Хартиг покачал головой и перевел взгляд на постер, висевший на стене. – Хелен не видела различия. Ее мнение было радикальным. Она считала, что донорство органов противоречит природе. Она так и не смогла забыть обстоятельства смерти матери и не могла больше жить в ладу с собой. А я не смог ее излечить.

* * *

Каролина Альбрехт остановилась перед домом Фрица Герке в Келькхайме и вышла из машины. Между домами низко висел туман, стало еще чуть прохладнее, она прошла через калитку и направилась к дому по дорожке, вымощенной плитами из вымывного бетона. Живая изгородь из туи, газон с остатками снега, усеянный бурой листвой. Она содрогнулась, увидев темное пятно на плитах. Максимилиан дошел до этого места, и здесь его настиг смертельный выстрел. Мама умерла на месте, но как быстро останавливается жизнь, если ружейный патрон взрывается в теле и разрывает сердце на куски? Успел ли Максимилиан что-то почувствовать, о чем-то подумать? Последняя мысль, которая пронеслась у него в голове, – или просто обрыв пленки, чернота и конец?

Чем ближе она подходила к входной двери, тем больше сомневалась в своих намерениях. Почему она должна мешать человеку, потерявшему единственного сына, предаваться своей печали? Чтобы сказать ему, что он сам в этом виноват? Разве нельзя было понять то, что сделал Фриц Герке десять лет назад? Кто не воспользовался бы привилегией ради своего больного ребенка, если бы у него были возможности и средства? Разве не сделала бы она то же самое для своей Греты? Какое-то время она стояла перед дверью дома. Может быть, ей следовало бы предупредить о своем визите? Или все-таки эффект неожиданности был более предпочтительным?

Каролина набрала в легкие воздух и нажала на звонок. Через некоторе время дверь открылась. Она едва узнала мужчину, которого так давно не видела и который сохранился в ее памяти как человек, полный энергии. От Фридриха Герке, который раньше занимал важный пост в немецкой экономике и являлся членом нескольких наблюдательных советов, осталась лишь печальная тень. Он сгорбился, у него было бледное лицо с водянистыми глазами.

– Что вам угодно? – спросил он холодно. – Кто вы?

– Я Каролина Альбрехт, дочь профессора Дитера Рудольфа, – сказала она. – Может быть, вы меня помните?

Пожилой мужчина изучающе посмотрел на нее, но потом на его морщинистом лице появилось выражение, означающее, что он узнал ее.

– Конечно. Маленькая Каролина. – Герке слегка улыбнулся и протянул ей худую руку со старческими пятнами. – Прошло столько времени.