Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр) Страница 55

Но где в этой истории зло? Фаталистически и генетически - в нежелании молодой девушки сопротивляться нравам, когда среда способствовала скорым связям. И практически - в использовании мужчиной ситуации, заведомо наносящий ущерб нравственному состоянию общества посредством унижения достоинства молодой личности. Впрочем, я не специалист. Это наши юристы так тогда выражались. Главное, что зло налицо: порождение душевного мазохизма и упоение нестандартным поступком.

И что же Радж? Другой бы всю жизнь держал палец в гнойнике такого факта и выгодно бы использовал его. Но для него Зинаида была мученицей, и такой он представлял её не от недостатка ума, а от природной жалости, подобной сострадательности тысячи старушек готовых залечивать ссадины избитому убийце. Но Раджик не старушка - он мутант, беззубое чудовище, сентиментальная проба пера...

С ним что-то случилось, когда он увидел в отце нечто большее, чем родителя. Его впечатлил тот факт, что те, кто на короткой ноге сталкивался с отцом, делаются немного или же совсем не от мира сего, начинают болтаться по свету, как ненужные никому птички. Отец не пытался делать ему внушения, как тогда любили абсолютно все граждане. В передовом обществе отец за сына не отвечает - это теперь понятно, но тогда родитель, приходя к определенным ценностям, старался настроить на них же своих дочерей и сыновей. Вот и Радж хотел получить от отца жизненные ориентиры, он ревновал его к Максиму, который все топтался в квартире Бенедиктыча и ждал от него подсказки для благородного применения своего знания и своей должности.

А Раджик стал интересоваться не только мною, но и тем, что я делаю. Он возмущался тем, как выписан Строев и властьимеющий, негодовал по поводу раскрытия интимных сторон жизни Леночки, которую почему-то стал называть своей сестрой. И вообще он сделался очень активен. Ему вдруг стало казаться, что соотечественники чего-то боятся и что в нем самом живет неизвестно откуда пришедший страх. Мы сидели в переполненном кинотеатре, когда он ни с того ни с сего выскочил на сцену и начал раздирать вокруг себя паутину страха. Он заявил, что полжизни прожил в гадкой тревожности и зря, и прокричал, что все боятся сами себя, друг друга, законов, каких-то слов, и что если калужане сейчас же не откажутся от такой жизни и не сходя с мест не выяснят причин этого явления, он будет думать, что, действительно, на свете целая толпа ненужных и лишних людей...

Я сразу же отключился от происходившего в зале, потому что уже осознавал, что мало кто идет своим путем и вспоминал, как в восьмидесятых, ну да, в середине восьмидесятых, не помню, разве, в каком веке, я, тогда молодой совсем, испытал себя вывалившимся из другой эпохи. Было такое ощущение, будто то иду, то еду среди небоскребов и между людей, принадлежащих двору какого-нибудь замшелого Людовика, и все, значит, вокруг меня в рейтузах, с дурацкими буклями, перьями, какие-то манжеты неимоверные, обувь идиотская, и что я тоже в подобное одет, и все жмет, мешает, давит, душит, от манер и всех этих обращений мутит, и должен жить я вот так, в этом одеянии, с такими нравами, среди этих людей до смерти. И деться некуда. Всю тупость понимаешь и остается лишь ждать чудес да счастливых времен. Но у меня хватило ума понять, что их не дождаться, и тогда я взял и... преобразил мир. И теперь все, за исключением некоторых, ходят в замечательных одеждах, ведут себя достойно и устраивают меня полностью...

Я вспоминал, а Радж отговорился, посмотрел кино, и очень возбужденный, несколько разочарованный людьми, шел со мной рядом.

- Ну что ты, Радж, - тормошил я его, - люби жизнь, солнце-то пока светит, сколько от него энергии в нас, а выдохнется, мы новое запалим.

Он отворачивается и молчит.

- Завидуешь, да? - спрашиваю.

- Завидую! - широко открывает он пустой рот. - Я тоже хочу, как он! Все равны, и я тоже талантлив. Почему он всех поедает? Он и вас, Валерий Дмитриевич, съел, а вы корчитесь и замечать этого не хотите.

- Совсем ты извел себя, Радж. Ты забыл, что нужно суметь отказаться от себя и пойти работать на виноградники. Один шаг до линии, но сделав его, лишаешься всего нажитого и себя прежнего. Оттого страшно. Легче тащить в себе дряхлый домишко, чем потеть над созданием храма.

- Все это поповские штучки, - кривится он, - вы вообще, Веефомит, в последнее время на дурачка походить стали!

- Ну и ладно, - говорю, - иди, а я, покуда, тебе историю расскажу, была у меня знакомая москвичка. Иди, иди, а я вот здесь сяду и расскажу.

Он постоял у скамейки, повертел пальцем у виска и, обиженный и обманутый, пошел, вливаясь в калужский пейзажик.

Идет он по залитой весенним солнцем улице и от чувства отрицания наполняется его ум уверенностью и силой. Раджик теперь знает, что сможет, что он тоже велик, что и в нем полно любви и возможностей. Он ускоряет шаг, надламывает веточку, пробует её на вкус, представляя себя работающего, созидающего, переполненного вдохновением и сладостью труда. Теперь уж он не смеется над своей речью перед соотечественниками, над всеми страхами, и его состояние сравнимо разве что с озарениями перед сном; да, и он вкусил великое наслаждение - насыщение от возникновения настоящей мысли, когда мозг начинает работать во всю мощь, разливая энергию вдохновения по всему миру, а из каждой клетки тела собирается дань - сок, подобный запаху от надломленной веточки.

Он знает наверняка, что сейчас придет, сядет и начнет творить историю, создавать то, ради чего страдал и мучался, ради чего надеялся и жил. Его уже ничто не страшит, осталось только творчество, и он уверен в себе, он действительно сделает, и у него уже нет неприязни к отцу, раздражения на Веефомита, он равен, понимает и ценит всех, он видит, как, в сущности, славно устроен мир и что этого не понимают, а он, Радж, поможет открыть, увидеть, преобразить, он готов взять на себя бремя самоотречения, понести непосильный для смертного жребий.

Быстрее! Домой. Сегодня все начнется. Он физически ощущает, как в голове множатся десятки прекрасных идей, как, наконец, ясно и красочно он увидел мир, как его сознание полно и глубоко проникает в природу. Та мычащая жизнь, полудебильное существование, все осталось позади, он ещё ничего не сделал, но знает, что сделает, он верит в свой Шанс.

Он даже испугался: не успеет ухватить идеи, удержать вдохновение. И он побежал.

Он летел по вечернему городу, и лужицы хрустели под ногами. Солнце залило полнеба красным. На дома и дороги ложатся причудливые тени, и ранняя весна излучает перелом. Сколько сил пробудилось в Раджике! Его щеки и нос были красны от бега, кровь гудела, он азартно и гибко перемахнул через ограждение и летуче исчез в кирпичной арке.

Вот он на полном ходу повернул за угол дома, и в ткань его живота мягко и плавно, скрежанув о кость позвоночника, вошел обыкновенный столовый нож.

Раджик положил руки на плечи стоящему впереди человеку, вдохнул во весь объем легких, нож шевельнулся где-то внутри, спеленал тело судорогой боли, тошнота и слабость ввалились в мозг, и Раджик слабо оттолкнул незнакомца, удивился его светло-зеленым глазам и стал медленно оседать на покрытый ледяной корочкой асфальт.

Он лежал с закрытыми глазами, а тот случайный человек бежал по улице утопающего в кровавом закате города, издавая обыкновенный нечеловеческий крик последнего на земле сумасшедшего. ...А я сидел на стуле и при горящей лампе рассказывал убитому Раджику никому не нужную историю из жизни несуществующей москвички.

Паучара.

Это было давно. Тогда Москвичка ещё не могла быть москвичкой, она училась в большом приморском городе и страдала от невзаимной любви. Но страдание в конце-концов прошло, а жить стало негде, потому что несчастная любовь заставила её забросить учебу. Страдая, москвичка встретилась с хорошими людьми, которые свели её со славным альтруистическим человеком Валентин Семенычем Орловым. Он давал приют многим неприкаянным натурам и был тот самый паучара, который между прочим, не пил кровь и не хотел плести сети. Он их и не плел. И назван паучарой только потому, что позже ассоциировался у москвички с пауком. Сорока девяти лет, среднего роста, он часто бывал в разъездах, любил погружаться под воду, фанат марикультуры, большой почитатель музыки и литературы, дружеских бесед. Он носил длинные волосы и демократическую бородку с усами и был всегда внутренне напряжен, сухощав и жилист. К прочему, у него была очень сложная судьба, истеричное детство и несколько жен, о которых он всегда отзывался с теплым чувством.

Можно было бы живо нарисовать этот, в общем-то редкий для тех времен тип, описать его хождения по мукам, войны с бюрократами, обозначить душевные поиски и жизненные перипетии, набросать характеристики быта, привычек и поведения. Но я не стану этого делать, твердо знаю, что в неведомой глубине Паучара несчастный страдающий человек. Он ориентировался на добро. Страдал от скуки и убожества окружающего. Желал жить по законам совести и частоты. Поняв, что для русского не подходит индийский индивидуализм, он не стал фанатом агни-йоги или учения Кришны. Попробовал и не вышло. Он попросту имел представление о человеке добра и старался соответствовать своим идеалам.